Он взял лампу и двинулся к лестнице.
— Если дело примет дурной оборот, позовешь меня; но лучше бы меня оставили в покое.
Кристиан, который прокрался к сортировальной машине, молча пропустил насмешку мимо ушей, не попытался он и удержать хозяина. Он понял, что нечистая сила бросила его на произвол судьбы, по крайней мере на этот вечер.
Но почему хозяин не спускается? Он остановился на верхней ступеньке лестницы и смотрел вниз.
Кристиан поспешил туда.
По лестнице поднимался Пилат.
Не дойдя несколько ступенек, он остановился и посмотрел на мельника своими янтарно-желтыми глазами, где зрачки сжались в черную вертикальную полоску. Потом он снова начал подниматься, мельник уступил ему дорогу.
Пилат сразу же двинулся направо и немного назад, туда, где над размольным этажом не было потолка. И, прокравшись среди мешков, мучных ларей и свернутых канатов, он принялся ходить по кругу, время от времени поглядывая вверх и разевая пасть — мяуканья не было слышно в шуме мельницы.
Во всем этом не было ничего необычного, но мельник и Кристиан стояли не шелохнувшись и не сводили глаз с животного.
Вдруг Пилат встрепенулся, словно его ударило электрическим током. Он остановился, подняв переднюю лапу, сначала посмотрел вверх, как обычно, потом описал круг головой и, тараща глаза так, что они чуть не вылезали из орбит, стоял как вкопанный — по-прежнему с поднятой передней лапой — с полминуты, прежде чем решился возобновить свое бесцельное хождение по кругу.
Это повторялось несколько раз: кот, встрепенувшись, останавливался, короткие уши дрожали, обнажая свое розовое нутро, животное неотрывно смотрело в центр круга, замерев в том положении, в каком застал его воображаемый удар тока.
— Он слышит капли, хозяин, — прошептал Кристиан.
— Вздор, — буркнул мельник, но вытянул шею и наклонил голову набок как человек, который напряженно прислушивается.
Прошло несколько минут — и снова кот повторил свой странный спектакль… и еще раз…
Кристиан вскрикнул — мельник сжал его руку словно тисками.
— Хозяин! Вы слышите?
Мельник не отвечал. Но его судорожно сжатые бескровные губы, вытаращенные глаза, серое, как земля, лицо, движение, каким правая рука, на большом пальце которой висела ручка лампы, обхватила балку, так, что побелели костяшки пальцев, были красноречивым ответом.
Он узнал этот легкий, но звонкий звук, которого не мог заглушить шум мельницы — такой же звук, какой он слышал в тот вечер.
Вот снова… и снова, и каждый раз Пилат вздрагивал и останавливался, а Кристиан чувствовал, как хозяин сильнее сжимает его руку. Теперь и он тоже различал этот звук.
— Слушайте, слушайте, — прошептал он, как будто мельник и так не прислушивался каждым своим нервом.
Они продолжали стоять не шелохнувшись.
Теперь звук повторялся чаще. И мало-помалу он изменил свой тембр. Он не только стал громче — нет, теперь это не были короткие, твердые и сухие удары — они стали медленными, мягкими и под конец плещущими, как будто с крыши капало в лужу.
— Возьми лампу, — приказал мельник, скорее жестом и взглядом, чем голосом, которого не было слышно.
Он ощупью стал спускаться во тьме. Даже дойдя до самого низа и стараясь нащупать ручку двери, он, казалось, слышал ужасный звук падающих капель.
Но, оказавшись у двери, он обернулся на пороге и посмотрел на мельницу, где из открытой двери галереи светил красный отблеск лампы. Мельник упрямо сжал руку в кулак и процедил сквозь зубы:
— И все-таки я женюсь! Они меня не сломают… Я все равно женюсь на Ханне… Теперь я просто должен это сделать, иначе сойду с ума.
III
— Уф-ф! — отдувался Дракон.
Он расстегнул несколько пуговиц на жилетке, несколько раз провел пальцем между шеей и воротничком, который начал сморщиваться влажными складками и, откинувшись на скамье, посмотрел вверх, на небо. Хотя время близилось к закату, небо был удивительно бесцветным — его можно было бы назвать белесым, если бы большие гроздья цветов груши на переднем плане наглядно не показывали, что такое белый цвет.
— Ф-фу! — выдохнул Дракон еще раз с легкой, но замысловатой модуляцией и обвел собравшихся взглядом своих маленьких глазок, которые, казалось, плавали в жиру, как фитиль ночника, искоса взглянул на мать, которая сидела напротив, рядом с Ханной, в полученных по наследству шелках столетней давности, пристально — на лесничего, который выпускал в тихий воздух небольшие облака дыма, а иногда — совершенной формы кольца, и укоризненно — на зятя.
Это было одно из тех мгновений, о которых говорят: «Тихий ангел пролетел», все вдруг замолчали, не находя темы для разговора, и потому Дракон ожидал, что его красноречивый вклад в беседу будет поддержан.
— Действительно сегодня жарко! — согласилась Ханна из вежливого сострадания к беспомощному Дракону.
Теперь языки развязались. Все наперебой повторяли, что сегодня нечем дышать, воздух гнетущий, а зной томительный. И возбужденный таким успехом, Дракон прорычал:
— Да, видит Бог, сегодня нечем дышать, видит Бог, зной томительный. — Он вытер лицо носовым платком в красную клетку, от чего оно заблестело еще больше, и добавил: — Уф-ф! Нечем дышать, и такая жарища, что голова раскалывается.
И по его виду в это легко было поверить, хотя, возможно, причиной была не только жара, но и сытный ужин, сопровождавшийся обильным употреблением портвейна.
— А мельница все-таки работает, — заметила мадам Андерсен, взглянув поверх крыши.
— Да, ветерок совсем легкий, но в это время года и таким нельзя пренебрегать, — ответил мельник.
— Я не удивлюсь, если к вечеру разразится гроза, — сказал лесничий.
— Пусть разразится, да еще и дождь как следует польет, нам, черт побери, пригодится каждая капля, — провозгласил Дракон. — Будь я проклят, если земля не пересохла до того, что…
Мир так и не узнал, до какой степени пересохла земля, потому что слова попали ему не в то горло, и он так закашлялся, что, казалось, его того и гляди хватит апоплексический удар. Уже при словах «черт меня подери» мадам Андерсен нахмурила брови, а при словах «будь я проклят» она так сурово покачала головой, что сын и вовсе позабыл, что хотел сказать. Всю короткую дорогу до мельницы она наставляла его, чтобы он взял себя в руки и держался правил хорошего тона и, главное, не ругался в присутствии двух святош, с коими они в некотором смысле собираются породниться, и он был расстроен при мысли о нагоняе, неминуемо ожидавшем его на обратном пути. Наверняка он еще и слишком много выпил за ужином — мать однажды выразительно посмотрела на него, когда он наполнял свой бокал, — и, конечно, из-за этого так разговорился.
Но, слава Богу, курить он мог сколько хотел.
— Послушай, Якоб! У тебя ведь наверняка найдется сигара.
Мельник вздрогнул и какое-то мгновение глядел на шурина отсутствующим взглядом, пока до него не дошло, что тот от него хочет. Прислонясь к дверному косяку, он смотрел на Ханну, вернее, на Ханса, который стоял рядом с ней, положив голову ей на колени и поглядывая на нее снизу вверх.
От мельника не укрылось, что всю зиму мальчик скучал по лесничему и его сестре, с которыми так много общался летом и осенью; за те три недели, которые он жил у них постоянно, их дружба превратилась в семейную близость. Когда мальчик после этого вернулся на мельницу, оказалось, что там все переменилось и стало страшно жить. Он все время вспоминал Йоргена и особенно добрую Лизу, которые умерли такой ужасной смертью. Несколько раз он бывал у дяди Вильхельма и тети Ханны — на Рождество, например, — но тогда ему недоставало отца, который не ходил с ним вместе. И даже когда, наконец, ближе к весне, отец в достаточной степени оправился и преодолел свою нелюдимость, чтобы иногда вместе с сыном захаживать к друзьям в лесу, Ханс все же отлично замечал, что эти визиты были совсем не такими, как летом.
Сегодня мальчик узнал, что тетя Ханна больше не будет его тетей, а станет мамой. Мадам Андерсен взяла на себя миссию сказать ему это, и она не забыла добавить, что его покойная родная матушка очень любила Ханну и что она будет радоваться на небесах, если он будет добрым и ласковым с новой матерью. Мельник со страхом ждал, какое впечатление это произведет на мальчика. У него гора с плеч свалилась, когда сынишка прибежал к нему и, не в силах сказать ни слова, прижался к нему со слезами радости на глазах. И сейчас, когда он смотрел на сына и невесту, его переполняла тихая радость, и, успокоенный, он сказал самому себе, что, конечно, он поступил правильно, хотя бы ради Ханса. Этой зимой у мальчика не было ни матери, ни отца, и так не могло больше продолжаться. Если сам он из-за своего заблуждения и преступления и лишился права на семейное счастье, то его прегрешения не могут быть взысканы с невинного дитяти; и хотя он, вступая в брак, скорее дает ребенку мать, чем берет себе жену, возможно, ради полного счастья ребенка, частица покоя будет дарована и ему самому.