— Добрый вечер! Вечер добрый, господин помощник фогта! — воскликнул он и поклонился преувеличенно низко, так что чуть не потерял равновесия на своей узкой ораторской трибуне. — Вот это по-нашему, вот это славно! Подходите, подходите-ка поближе! Эй, парень, отойди в сторонку и пропусти господина в фуражке!.. Смотрите, ваша честь, мы не сидим здесь сложа руки! Пусть только страховое общество попробует сказать, что мы не сделали все возможное…
Мельник пробудился от своих мыслей и испытующе огляделся по сторонам. В группе людей слева от колодца он заметил фуражку с блестящим позолоченным околышем, и теперь, когда человек, заслонявший ее, отодвинулся, под околышем — хорошо знакомое молодое лицо в золотых очках и с рыжеватой бородой, оно напомнило ему о нескольких мучительнейших минутах его жизни.
Навстречу им вышла мадам Андерсен, ведя за руку маленького Ханса. Дружок с лаем носился вокруг.
— Ах, вот вы где! Семейный совет продолжается. Ну что ж, теперь, можно сказать, самое страшное позади, а мельницу мало-помалу отстроим… Ничего нет хуже, чем потерять работу, но ваша мельница, кажется, была хорошо застрахована.
— Ханс, милый, где ты пропадал? — спросил мельник, беря сына на руки и прижимая к себе с особенной нежностью, которая бросилась в глаза Драконихе.
— Я стоял у конюшни, как велела мама, я же тебе обещал, что никуда не уйду, — обернулся мальчик к Ханне, — я и не уходил, пока меня не взяла с собой бабушка. С ней ты бы мне не запретила уйти.
— Конечно, не запретила бы, — ответила Ханна и погладила его по голове, пытаясь в то же время улыбнуться мадам Андерсен.
— Помощник фогта приехал, — заметил мельник.
— Да уж, такой он человек, — ответила Дракониха. — Только что был по делам в миле отсюда. Ну да, от нас до Нёрре — Киркебю добрая миля. Уж мог бы пожалеть лошадей и не давать крюку. Одному Богу известно, что ему понадобилось здесь вынюхивать. С него станется заподозрить тебя в поджоге мельницы. К счастью, тут хватает свидетелей.
— Он говорит, что батюшка сам поджег мельницу? — спросил Ханс, тут же приготовляясь заплакать от злости и возмущения.
Отец зашикал на него.
— Ну конечно нет, бабушка просто пошутила.
— Разумеется, это шутка, милый Ханс. Господи, до чего же у ребенка всегда глаза на мокром месте! Нет, если бы этот дядя только попробовал сказать нечто подобное, я задала бы ему хорошую трепку.
Она вытерла мальчику глаза, и Ханс улыбнулся, представив себе бабушку, «задающую трепку» помощнику фогта в фуражке с золотым околышем.
— Впрочем, я тут же рассказала ему, как ты чудом спасся, и что теперь тебе, конечно, нужно отдохнуть; я решила, что вам двоим не о чем больше разговаривать.
— Совсем наоборот. Скажи ему, пожалуйста, что я хочу с ним поговорить.
— Неужели?.. После всех его придирок?.. Впрочем, если у тебя есть, что ему сказать, это совсем другое дело. Сейчас я пришлю его сюда.
Дракониха медленно повернулась и не спеша пошла прочь. В глубине души у нее всегда было сильное подозрение, что Якоб взял грех надушу и раздавил эту парочку наверху намеренно, — иначе ему очень уж чертовски повезло! — и ей совсем не улыбалось, что он собирается разговаривать с проклятым крючкотвором, который в свое время был душой следствия. Старый окружной фогт по своей воле никогда не сделал бы ничего сверх необходимого для формы, но этот рыжебородый очкарик вынюхивал то одно, то другое; ну, оно и понятно, молодой человек хотел, чтобы его заметили, жаждал выказать свою проницательность, попасть в газеты — кукиш с маслом! Ничего ему не дали все его затеи… Но зачем Якобу понадобилось поговорить с ним именно сейчас — и почему у семейного совета перед этим был такой удивительный торжественный вид?
Дракониха покачала головой: все это ей совсем не нравилось. Но она медленно и перекидываясь на ходу словцом то с одним, то с другим, направилась к группе у колодца, где среди черных шляп и шапок сверкал золотой околыш и где Дракон громогласно рассказывал его владельцу обо всех героических деяниях сегодняшнего вечера: как его зять с опасностью для жизни сделал все для того, чтобы сохранить мельницу, а сам он «расправился с пожаром», но в особенности о мамаше:
— Вы бы только поглядели на нее, ваша честь, она была просто великолепна… А, кстати, вот и она — иди, иди сюда, мамаша! Я как раз говорю господину помощнику фогта…
Услышав, что мельник попросил тещу привести помощника фогта, лесничий и Ханна похолодели. Оба не сомневались, что Якоб хочет предать себя в руки правосудия, это разумелось само собой. Но его спокойствие, будничность, с которой он приступил к этому, поразили их, а внезапность, непосредственная близость предстоящего решения потрясла.
Мельник сжал Ханса в объятиях и поцеловал с такой пылкостью, что мальчик чуть ли не испугался.
— Ну вот, Ханс, сейчас ты устал и тебе пора спать, чтобы завтра утром ты встал снова веселый да проворный… Мама пойдет уложит тебя.
Он поставил мальчика на землю и кивнул Ханне.
Она поняла, что Якоб не хочет, чтобы неизбежная сейчас сцена произошла в ее присутствии. Ханна долго обнимала, целовала его от всего сердца и шептала:
— Да благословит тебя Бог, Якоб, ныне и присно и вовеки!
Потом она взяла Ханса за руку и вместе с ним вошла в садовую калитку.
Мельник следил за ними взглядом, пока их было видно, потом повернулся к лесничему:
— Вильхельм! Ведь правда, Ханс может пожить…
— Положись на нас… мы… Ханна…
Лесничий больше не мог выговорить ни слова — он только кивнул и провел рукой по глазам. Не такая была минута, чтобы обнаружить свое волнение.
Мельник понимающе кивнул и посмотрел в сторону колодца. Теперь его теща говорила с помощником фогта. Тот повернул голову к ним, очки сверкнули. Его фигура в сюртуке отделилась от группки людей и направилась к ним.
При виде этого мельнику вдруг стало дурно и волна горечи и ненависти, которые он не мог сдержать, бросилась ему в голову. Это был его противник; в свое время он постоянно был начеку, сражаясь с ним, напрягая каждый нерв, старался не попасться в его ловушки! Теперь противник шел сюда порадоваться своей победе.
Мельник понимал, что чувствовать так грешно, и обнял лесничего за плечи, как бы желая найти у друга опору.
Помощник фогта приподнял фуражку, и его лысая макушка блеснула в свете огня.
Но тут же он повернулся кругом; все присутствующие повторили его движение, потому что с мельницы раздался ужасающий грохот. Тяжелый бревенчатый пол размольного этажа наконец-то прогорел насквозь, и все жернова одновременно рухнули вниз и провалились сквозь уже наполовину искореженный пол складского этажа. Три пары жерновов разбились о камни, которыми был выложен проезд в подклети, с такой силой, что туча осколков взлетела вверх. Сверкающее золотое облако искр взмыло к небесам, а сверху, от мельничного скелета, отрывались балки и падали в каменную чашу цоколя, в которой пылал огромный костер.
Мельник, в объятиях друга, глубоко и облегченно вздохнул, словно бремя, тяжелее всех жерновов, свалилось с его души, и стал глядеть, как искры от буйного, опустошительного пожара, казалось, поднимались к звездам и становились такими же спокойными, как они.
* * *
Полтора года спустя пришло письмо от пастора из Хорсенской тюрьмы в Ютландии; оно извещало лесничего и Ханну, что мельник Якоб Клаусен почил в Бозе, раскаявшись и уповая на спасение во Христе, и что он посылает им и маленькому Хансу свое последнее «прости».
А. СЕРГЕЕВ. ЭТАПЫ ТВОРЧЕСТВА К. ГЬЕЛЛЕРУПА