Девочка с визгом бросилась к выходу. Выбежав наружу, она скользнула в ближний густой кустарник и затаилась, не отрывая от лаза настороженных глаз. Некоторое время все было тихо, но вскоре из него стал медленно ползком, будто крадучись, выбираться огромный косматый зверь. Катя сжалась и затаила дыхание.
Своей шерстью и размерами он больше походил на медведя. Широченные пясти лап с длиннющими когтями были, как у крота, если бы того увеличили во много раз. Голова же была, будто пересаженная от матерого кабана-секача, только без зловещих загнутых клыков.
Зверь, не открывая глаз, снова испустил протяжный стон и с трудом поднялся. Он, пошатываясь, стоял на дрожащих лапах и нюхал воздух, явно пытаясь определить местонахождение девочки. Та, крадучись, начала пятиться вглубь зарослей. И тут зверь заговорил.
– Подожди, не отдаляйся, – просительно произнес он заплетающимся языком, словно никак не мог выйти из сковавшего его оцепенения. – От тебя такая чистота исходит, как от свежего воздуха. Дай надышаться, как следует.
«Притворяется, – подумала Катя, – немощным показаться хочет. Знакомая уловка. Так птицы делают, когда хищника от гнезда увести хотят: то на лапку припадают, то крыло подволакивают. Этот сейчас подберется ближе, а потом ка-ак бросится!».
Тут ее взгляд случайно упал на плоский и розовый, как пятачок поросенка, нос зверя. На фоне густой бурой шерсти он выглядел совсем не страшно и даже по-детски беззащитно, точно язычок ласкового котенка. Толком не отдавая себе отчет, повинуясь какому-то неожиданному внутреннему порыву, девочка поднялась и вышла из укрытия.
Зверь, вытянув шею в ее сторону, несколько раз жадно втянул воздух, как изголодавшийся человек, который накидывается на пищу. Потом его дыхание выровнялось, веки дрогнули и приоткрылись. С больших, чуть навыкате глаз начала сползать туманная поволока. Когда они прояснились полностью, он уже окрепшим голосом пробормотал «спасибо тебе» и принялся с тоской озираться по сторонам. Видя, что тот не проявляет никакой агрессии, Катя осмелилась и спросила:
– Ты кто?
– Я – Ендарь, живу под Дубом, чистым воздухом питаюсь, – ответил зверь, а потом горестно вздохнул и добавил, – которого тут давно уже нет.
– В лесу?! Чистого воздуха?! Это, как?! – не поняла девочка.
– А вот так, – понурился Ендарь. – Испокон века мы здесь жили, не тужили. Синь-озером любовались, голосами леса наслаждались, его ароматами надышаться не могли. Но однажды явились три старичка благообразные. Головушки повесили, стоят, плачут. Дескать, сил больше нет терпеть, как Яга их изводит, житья не дает. Вот они через речку переправились, сюда пришли, приютить просят. Дуб по доброте своей необъятной возьми да согласись. Я уж тогда неладное заподозрил. Больно дух от них тяжелый исходил, как от топи непролазной. Сказал об этом Дубу, он только отмахивается. Это, говорит, козни Яги на них налипли, скоро выветрятся. А по земле, спрашиваю, почему с таким трудом ковыляют, будто не родная она им? А это, отвечает, после пути долгого, для таких старцев тяжкого; отдохнут, пуще оленей бегать будут. Так и поселились тут. А потом повадились, что ни день, являться, прельстительные речи вести. Дескать, ты, Дуб, такой сердобольный, такой замечательный, все о других печешься. Сном бы тебе недолгим подкрепиться надо. А мы нужные слова пошепчем, сладкие сны навеем. Проснешься, себя не узнаешь. Столько сил прибавится! Ну и уговорили…
А вот, действительно, почему так иногда происходит? Когда к тому, кто долгие годы рядом, кто временем проверен, не прислушиваются. Ревностью становятся обуреваемы, что дельные мысли голову друга посетили, а не собственную? Тут же начинают с завидным упрямством их отвергать. А пришлым, кто без году неделя, наоборот, сразу верят, даже не узнав их, как следует. Может, из-за того, что они, хитрецы, говорят то, что хочется услышать? Да … Вот потому-то за это порой расплачиваться приходится.
Ендарь примолк, словно собрался с духом перед тем, как перейти к самой горестной части повествования, а затем продолжил:
– Не успел Дуб веки смежить, как те старческое обличье сбросили и – в озеро! И давай там безобразия учинять! Один, пузатый такой, весь в ракушках, коричневую отраву стал нагонять. Другой, тощий, с бородой длиннющей – грязно-зеленую. Третий, рыжий с головы до пят, будто из покореженного железа сляпанный, и вовсе ржавчину напустил. А вода озерная под землей к корням подходит, дерево питает! Я – к Дубу! Чего только не делал: и рычал, и ревел, и когтями царапал, чтобы в чувство его привести. Да видно дурман меня опередил. По первому времени, правда, тот хоть как-то реагировал. Глаза приоткроет, мутным взором сквозь меня уставится ненадолго и снова в отравленный сон проваливается. А потом и вовсе перестал. Листва пожухла, кора местами потрескалась. Озеро тиной да илом на глазах затянулось, кругом болотные туманы поползли, дышать нечем. Я в свою нору под дерево забился. Думал, отлежусь немного, а там видно будет. Только они и туда добрались. Не заметил, как сам в беспамятство впал. Теперь мы здесь хоть и не мертвы, но и не живы. Так всех жалко!