И однажды выпитого не хватило, чтобы загасить тление. Стало вспоминаться, ярко, с неожиданными подробностями, старое, вспыхивали в мозгу эпизоды, случаи, которые, казалось, стерлись из памяти, и другими, помолодевшими, с живыми глазами, увиделись сидящие за столом. Почти всех их Юрий Андреевич знал с юности, и у них была почти такая же судьба, как у него. Жизнь без встрясок и неожиданностей, но с еле заметным склоном, по которому они сейчас двигались, с каждым днем сползая все ниже и ниже… И ему захотелось предложить: «Слушайте, а давайте опять соберемся? Поиграем вместе. Жару дадим!..» Подмывало растормошить их и себя. Но, слава богу, сдержался. Он знал, что€ они гасят за этим столом, понимал, что им не собраться, не дать уже жару. Не стать такими же, как когда-то. И он увидел себя – полноватое рыхлое лицо пятидесятилетнего мужчины, несколько глубоких морщин на лбу и щеках, очки в громоздкой оправе, залысины, сдавленные тяжелыми веками глаза. Бесцветные глаза.
И по пути домой Юрий Андреевич пытался убедить себя, что все нормально, все у него неплохо сложилось. Была молодость, были кое-какие взлеты, его знают и уважают в музыкальном кругу их города, где-то, наверное, хранятся записи с его мелодиями. Но это не помогало, тление крепло, стало жечь. Юрий Андреевич даже остановился возле гастронома и несколько минут боролся с желанием войти и купить бутылочку, в прихожей сказать жене: «Давай-ка посидим сегодня». И в приятном вечере пережить неожиданный, редкий приступ тоски.
Не вошел, пересилил. А дома тоска притупилась сама собой, незаметно. Был вкусный ужин, был телевизор, интересные фильмы, а потом футбол по шестому каналу. Не важно, что повторяли вчерашнюю победу «Зенита» в одной восьмой Кубка УЕФА – матч был красивый, неожиданный, настоящий спектакль.
На другой день опять были занятия. В класс входили юноши с футлярами, собирали кларнеты, раскладывали на пюпитрах ноты, играли. Юрий Андреевич хвалил, указывал на ошибки, иногда брал свой инструмент, привычно сжимал губами мундштук, из глубины живота пускал вверх струю воздуха, закрывал пальцами нужные отверстия. А после занятий пошел в подсобку.
Он уверял себя, что вчера был случайный, короткий приступ. Из-за погоды, из-за каких-нибудь магнитных бурь, космических возмущений. Нет, оказывается, не прошло. Что-то там, внутри его, постепенно росло, крепло, щекотало, жгло, не позволяя забываться, чувствовать себя хорошо, комфортно.
И как-то раз после занятий он остался в классе. Взял со стола кларнет, проверил камышинку в мундштуке, порастягивал губы и стал играть. Он не задумывался, что играет, ему важно было сейчас просто рождать звуки, соединять их между собой; и звуки, упругие, строгие, чистые звуки кларнета, плавно наполняли тесный класс для индивидуальных занятий. Звуки раздвигали его, украшали. А потом Юрий Андреевич прислушался к тому, что играет, и выдернул мундштук изо рта. Это была одна из пьес, которые он на протяжении десяти с лишним лет задавал ученикам.
Юрий Андреевич ужаснулся; ему показалось, что другое, не из программы, он уже никогда не сумеет сыграть – забыл, стер из памяти, отучил пальцы… Да нет, как это?! Что бы сыграть? Что сыграть?… Но ничего не приходило на ум, лишь тот обязательный, утвержденный в учебной части набор. И чтобы не отчаяться, не проклясть себя, он стал импровизировать. Пальцы бегали по инструменту, закрывая и открывая самые неожиданные отверстия и клапаны, правая нога начала отстукивать ритм, появилась мелодия сложная, необычная, с паузами, синкопами, с резкой сменой темпа. И словно бы со стороны, словно зритель, Юрий Андреевич следил за ней, удивляясь, что вот так, из ничего, из ниоткуда она появляется, собирается из пустоты; он боялся остановиться, вернуть мелодию в небытие.
В класс заглянул преподаватель трубы – наверное, заждались за столом, – несколько секунд изумленно и вроде даже со страхом смотрел на играющего Юрия Андреевича и закрыл дверь. А когда Юрий Андреевич в конце концов оторвался и пришел в подсобку, преподаватели уже выпили и закусили, как-то прохладно, как не со своим, попрощались с ним и разошлись. И Юрий Андреевич понял, что нарушил правило, не исполнил старинный и обязательный обряд.
С тех пор он не ходил принимать эти двести граммов, а играл. Играл долго, закрыв глаза, играл до тех пор, пока губы, устав, не размякали, пока пресс не начинало ломить, словно перезанимался гимнастикой… Мелодия была все та же, пришедшая тогда, но Юрий Андреевич исполнял ее каждый раз по-новому, украшая все новыми звуками, фразами, настроением. И мелодия сильнее и сильнее затягивала в себя, теребила, требуя, чтобы ее записали, облекли в форму нот.