— Но почему именно эту? — недоумевала дочь. — Ты ведь ее уже читала!
— Я — Бруно, — заявляла Старуха.
— С какой стати?
— Я, как и он, в ожидании смерти, и вспоминаю, вспоминаю…
— Ты что, сдурела что ли?! — орала на нее дочь. — Немедленно отправляйся к врачу!
— Не хочу, — отвечала Старуха, — раньше надо было, а сейчас… Да я вообще не представляю… Операция же мне грозит. Нет, уж это, видно, смерть моя пришла… Уж мне дома лучше спокойно помереть.
Для утешения Старухи дочь принесла ей «Сон Бруно», и та прочла книгу за несколько дней.
— А нет ли у тебя чего-нибудь типа? — спрашивала она потом дочь.
— Типа нет, есть другое.
— Нет, мне типа надо.
Как-то постепенно Старуха перестала гулять, и если дочь приглашала ее, то ссылалась на слабость. Затем Старуха перестала стирать белье, готовить еду, убираться в своей комнате. Все хозяйство теперь вела дочь. Старуха же лежала в своей комнате, запустив на полную катушку радиоприемник. Она умирала.
Она умирала день за днем, месяц за месяцем целый год.
— Тебе не надоело? — время от времени спрашивала ее дочь. — Сходила бы к врачу, прошлась бы хоть по воздуху.
— Не могу я, — слабым голосом отвечала Старуха, — мне и до поликлиники-то теперь не дойти. Раньше надо было, а теперь…
— Да выключи ты радио! — не выдерживала дочь. — Сколько можно!
— А я — как Зверева, — возражала на то Старуха.
Зверева была соседкой Старухи по коммунальной квартире в далекие годы Старухиной молодости, ибо Старуха когда-то была и не старухой вовсе, а молодой, и даже юной, и даже ребенком. И жила Старуха среди старух и со старухой, а именно — со своей бабушкой, которую рано разбил паралич. Но даже до паралича бабушка была для Старухи «бабушкой», то есть матерью Старухиной матери, с которой Старуха, надо сказать, не ладила, отчего рано покинула отчий дом — не для самостоятельной жизни и не ради мужчины или женщины, а для бабушки и для жизни с бабушкой, к которой Старуха с детства влеклась и тянулась, в ее старом, царской еще архитектуры, коммунальном доме в переулке, прямиком выходившем к скверу, разбитому вокруг бассейна «Москва». В бассейн Старуха не ходила ни разу, а вот сквер, с его голубыми асфальтированными дорожками, роскошно цветущими весной вишнями, яблонями и сиренью, белыми длинными скамейками, фонтанами и клумбами производства времен развитого социализма, просто обожала.
Да-да! Время Кристалинской, Великановой, Миансаровой, Ведищевой, Мулермана, Ободзинского, Магомаева, а позднее — Толкуновой, Лещенко, Анциферовой, Пугачевой, Ротару, Леонтьева… и еще массы и массы других пластинок, складировавшихся Старухой в специально отведенном для таких сокровищ отделении серванта «Хельги», ибо Старуха слыла меломанкой, что и говорить, песни порой, какие-нибудь «Миллион алых роз», крутились у нее в голове с раннего утра и до позднего вечера, помогая и жить, и работать, и любить, и зовя, и ведя… Или вот, к примеру:
Старуха обожала эту песню и частенько, долгими летними вечерами, сидя в тени вишен, цветущих или плодоносящих, на своем собственном участке в шесть заветных соток в окружении домашних — послушной дочери, незлобивого, хоть и немного пьющего мужа, норовистой, но отходчивой свекрови, душки свекра, кошки Муськи, пары соседок — старух и, конечно, бабушки — наслаждалась.
Старуха наслаждалась своей молодостью, красотой, сильным любовником, с которым изредка встречалась в городе, богатыми, хотя и жадноватыми, родителями мужа, мужем — интеллектуалом и «американо» (любовник был «итальяно»), дочерью — красавицей и умницей. Все было по ней и под ней. Все было для нее и под нее. И этот голос… Ах, какой у этого певца был обалденный голос! И внешность, видимо, тоже — она не знала. Она не посещала концертов, да и вообще, как вышла замуж, родила ребенка, как-то постепенно потеряла интерес к событиям культурной жизни, к культуре вообще.
Коммуналка, где жила Старуха, населялась стариками старых времен и разного классового происхождения. Например, Зверева принадлежала к некоему аристократическому роду, а муж ее — к разночинной интеллигенции. Рядом же с их комнатой, как раз через, довольно тонкую, стенку, помещалась Старухина бабушка с дедушкой, но в годы диктатуры пролетариата и развивающегося социализма они были, конечно же, молодыми или, по крайней мере, зрелыми. Дедушка — типографский рабочий, бабушка — курьер, а позднее — прачка и повариха. Оба — крестьянской закваски, приехали в двадцатые годы из глубокой деревни покорять Москву. В детстве Старуха была свидетельницей многочисленных застолий с народными песнями вроде «Окрасился месяц багрянцем…» или «По Дону гуляет…», громкой хмельной бранью, кулаками по столу и ссорами до поножовщины. Воспитанная, таким образом, в простых, фольклорных традициях, Старуха впоследствии тяготела ко всему простому, упрощенному и попросту примитивному. Любила упрощать сложное и усложнять простое. Верх путала с низом, а низ — с верхом, в силу чего низменному придавала возвышенный характер, а возвышенное частенько норовила опустить и опошлить. С рождением же дочери и вовсе озверела. Как взбесившаяся собака, бросалась она с руганью и матерщиной на всякую старуху, в прошлом горячо любимую, которая делала ей замечание по поводу частых стирок пеленок младенца. Однажды, скооперировавшись, старухи дружно сняли пеленки с веревок, протянутых под потолком огромной, четырнадцатиметровой, кухни, и торжественно вынесли их на «черный ход» — грязный второй выход из квартиры, через который обычно выносили помои на близлежащую помойку, а, если было не дойти, то и вовсе выбрасывали или выливали прямо туда, вниз, в его зловещую черную глубину, всегда наводившую ужас на маленькую дочь Старухи.