— Он ни кого не принимает. Сожалеем, Госпожа, — заверил стражник и почтительным поклоном засвидетельствовал искренность своих слов.
— Мне нужны ответы, немедленно! — она сжала его руку, держащую алебарду, — И я их получу!
— Мне, правда, очень жаль, — страж мягко убрал её руку, — Ещё поранитесь, не дай Бог, госпожа — мне тогда несдобровать.
— Прочь с дороги, я сказала! — она резко оттолкнула его, начертила в воздухе огненную пентаграмму, пустив её впереди себя, выбивая двери и заставляя разбегаться замешкавшихся стражей.
За последними дверями Маргарита увидела большой зал с паркетным полом, на котором лежала алая ковровая дорожка. Огромные окна помещения были зашторены тяжелыми бархатными портьерами вишневого цвета. Полумрак слабо освещался светом нескольких факелов в дальнем конце. Джон сидел на ступенях подиума, положив голову на красный бархат оббивки кресла — выглядевшего так же одиноко в этом огромном зале, как и он сам.
— Маргарита, — он даже не обернулся на звук её шагов, ему это и не нужно было, чтобы узнать её шаги из тысячи, — Зачем ты здесь?
— Что значит «зачем»? — нет, она в мыслях представляла себе различные сценарии их встречи, но, вот такого холодного равнодушия совершенно не ожидала, — Я — твоя жена и мать твоих детей, и я пришла за тобой. Значит, тогда это был не сон? Мне не приснилось, когда ты приходил? К чему тогда это было, если ты не желаешь меня видеть? Ответь мне, чем я виновата перед тобой?
— Уходи, прошу тебя, — а самому ужасно захотелось вскочить, броситься к ней, не отпускать из своих объятий и покрыть поцелуями каждый сантиметр её тела, и невыносимо было бередить душу этими чувствами, когда в ней теперь только жгучая боль и тоска, — Тебе лучше уйти… — пусть она ненавидит…
— И у тебя нет других слов для меня? Ты сделал мне очень больно — тем, что посчитал Марка более достойным твоего доверия. И это — после всего, что мы пережили вместе? Как ты мог?! Гонишь меня прочь — хорошо, я уйду. Но, у тебя есть два варианта: либо ты идешь со мной, либо я ухожу одна и подаю на развод. Господи, да что же ты за человек такой! Ты всё решил за меня, да? — от переизбытка эмоций, что сейчас разрывали её, Маргарите трудно было совладать со своим голосом, — И тебе больше нечего сказать мне? Известно ли тебе, что с того дня, как ты исчез, я ни одну ночь не могла сомкнуть глаз и орошала своими слезами подушку? Тогда повтори, повтори всё это своим детям! Имей хотя бы смелость посмотреть мне в лицо!
— А ты изменилась, Марго — Джон всё так же продолжал сидеть спиной к ней, облокотившись о быльце кресла, — Даже твой голос стал другим, — ещё секунда, и — если она не уйдет сейчас, то он уже не даст ей этого сделать.
— Спасибо, учителя хорошие были, — гневно бросила она, — Да взгляни же на меня! Посмотри мне в глаза! — не выдержав этого томительного напряжения, она подошла и подняла его с подиума, развернула лицом к себе, уже занеся руку для пощечины, она остановила её у самого его лица, сняла и отбросила его очки — и отшатнулась от увиденного, а звон разбивающегося стекла очков оглушил подобно взрыву в приличном тротиловом эквиваленте — так и внутри у неё что-то гулко разбилось вдребезги… Она стояла и не могла произнести ни слова, и только губы её и подбородок дрожали, а по щекам текли обильные слёзы — его глаза были повреждены, и она пронзительно и болезненно осознала, что это означало. Господи, да он же ослеп! Как же это ужасно и несправедливо… Но, это ведь ничего не меняет — не меняет её чувств к нему, не уменьшает её любви.
— Ваше любопытство удовлетворено? — отступив на шаг, он зацепился за ковер, вовремя ухватившись за кресло.
Маргарита бросилась к нему. Она положила его голову себе на колени, а он держал в своих руках её ладонь — так они и сидели молча некоторое время.
— Тебе, правда, лучше уйти, — наконец произнес Джон, — Это не место для тебя. Твой Мастер не заслужил Света…
— Замолчи… Нет, вот, ты, и правда — дурак или притворяешься? — улыбнулась Маргарита, — Дурачок мой! Я ни куда не уйду… без тебя.
— Твоё место не здесь, — он, словно, не слышал её слов, — а я не могу уйти, не могу покинуть этот проклятый дворец. Видишь же — я не могу дать тебе ни чего, кроме своего увечья. Я не хочу, чтобы ты видела меня таким.