Но это все потом, потом...
И самого-то Вилли после первого его появления у дедушки в доме я увидела нескоро. Мы тогда уехали в Майск. И однажды Барановский велел нам собираться в Москву: Вилли приезжает, остановится в "Метрополе". А мы, как обычно, в общежитии в Люберцах - у Барановского там комендант друг-приятель. Мы с мамой поедем в "Метрополь" в качестве родственниц, Вилли встретит нас в вестибюле. Добыча будет в наших сумках, в двух конфетных коробках - Барановский мастерски упаковал две маленькие иконы, заклеил, как и было: шоколадный набор, красный с золотыми оленями, раздобыл где-то... Икону побольше подвезем в день отъезда группы прямо на Белорусский вокзал, замаскируем как-нибудь...
По телефону Вилли попросил привезти средство от тараканов. В знаменитом интуристовском отеле, оказывается, водились тараканы... На стене в номере, довольно обшарпаном, красовался убогий базарный пейзаж в желто-красных тонах, закат - но на месте солнца дыра. Простыня - Вилли с раздражением откинул одеяло, - на полметра короче кровати... Но он готов был мириться с неудобствами, наш добрый Вилли, и сразу смягчился при виде "конфет"; коробок, однако, раскрывать не стал. Это было ещё до того, как его стал сопровождать в его поездках "эксперт". Только расспросил подробно, что там, в коробках. Я ему подробно рассказала. Одной маленькой иконой, упрятанной в коробку, Барановский особенно гордился: семнадцатый век.
- Большевики-активисты бабку какую-нибудь к ногтю за такую бы иконочку, а сами, вишь, хранили. Старый сыч в шкафу за книгами держал. Под рукой - чтобы грехи отмаливать.
Старый этот сыч запомнился мне: благообразный такой старичок, седенький, с виду добрый, в высотке живет на набережной. При появлении Барановского, толкнувшего его в дверях плечом, сник, прислонился к стене, однако, увидев нас с мамой, - мы, по распоряжению Барановского, всей семьей тогда ходили, - несколько успокоился.
- Позвольте документик. Вы уверены, что больше копий нету?
Наш предводитель отвечал в таких случаях непечатно:
- Тебе, такому-то и такому-то, гарантия нужна, да где ж её взять? И так сойдет.
Старик с усилием подтянул стремянку, полез под потолок - у всех наших клиентов потолки в квартирах высокие, достал с антресолей сверток, развернул серое от пыли вафельное полотенце:
- Икона ценная, старинная, больше ничем порадовать не могу...
- Можешь. В доме профессора Асмолова, которого ты лично в тридцать пятом брал, имелось много ценностей. Вот, глянь: заявление его свояченицы, просит вернуть вещи, принадлежавшие лично ей. Образ Спаса нерукотворного, дорог ей как память о родителях, браслет золотой тонкий, без камней, французской работы и перстень с изумрудом - тоже фамильный, хранился в семье больше века. Отвечено свояченице наивной, что данные неликвиды, которые она и так обязана была в свое время сдать, ни в каких описях не значатся и при аресте её родственника Асмолова в квартире не обнаружены. Прилипли, стало быть, к ручонкам шаловливым, а, дед? А я вот докопался.
В голосе шантажиста клокочет издевка, клиент раздавлен, на шепот переходит:
- Браслет продать пришлось в войну, жена хворала. А перстенек носила, что правда, то правда. Любила его очень, - Порылся в каких-то коробочках, достал и перстень. Барановский коробочку ладонью прикрыл, опрокинул на стол, выбрал из вороха дешевых бус золотые сережки - такие во всех ювелирных продаются, кому они нужны? Часики прихватил женские - я поняла, это мне в комиссионку нести когда-нибудь...
Ветхий запуганный старичок показал вдруг зубы:
- О жене память. Полож на место, я ей часы сам купил.
Так сейчас и вцепится в глотку, однако не надолго его хватило, примолк. Что ж они так все робеют перед Барановским, чем он их берет?
- Внук у него, - объяснил тот уже дома, то есть в общежитии, куда мы благополучно вернулись, - Твой примерно ровесник. Единственный. Отец у этого мальчишки в войну погиб, мать укатила с кем-то. Дед его вырастил. Каково бы ему узнать о славном чекистском прошлом любимого дедушки? Сейчас это не в моде, сама знаешь. А тут мало что чекист - ещё и ворюга...
Нет, не прост был Барановский, осторожен и осмотрителен, научен горьким опытом, готовился к каждому визиту обстоятельно... И все же всякое бывало. Один клиент - лысый, сморщенный, совсем вроде развалина - наган откуда-то из-за спины выхватил, я и ахнуть не успела, а Барановский уже сбил его с ног и сел сверху, вцепился в кадыкастое горло. Из кухни влетела в комнату серая моль-старуха, отняла, отрыдала. У этих забрали картины прямо в рамах снимали со стен, запихивали в большую дорожную сумку. Пару фарфоровых статуэток - майсен, бисквит, и без эксперта понятно, Барановский осторожно опустил в карман плаща, не было времени завернуть. Из ящика стола под испепеляющим взглядом старика выгреб коробочки с орденами, поднял с полу наган, пнув при этом в бок старуху, чтобы подвинулась. Вырвал телефонный шнур из стены:
- Сидеть и молчать, если что - ворочусь и сожгу к такой-то матери...
Вытащил из наружной двери ключ, запер дверь снаружи, ключ опустил в урну возле самого общежития. Такое не часто случалось, при маме бы он не посмел. Как ни странно, при ней он меньше злобствовал, меня же не стеснялся. Почему, Зин, как ты думаешь? Чувствовал наше родство? Но я же не такая, не такая... Двое стариков, дрожавших на полу в прихожей, - нет, мерзкие, не жалко их. Но ключ я бы в дверях оставила. Чтобы соседи их вызволили...
И другой рассказ предназначен был для моей безмолвной подруги пользуясь её безграничным терпением, я повторяла его вновь и вновь, успокаивала, утешала себя, что так лучше, что Макс не для меня, а муж мой и отец моего ребенка - тот человек, с которым я счастлива.
И напоминала не то себе, не то Зине, как мы познакомились, как оно все получилось.
...Когда я узнала, что беременна, во мне будто два человека затеяли борьбу. Дочь Барановского, налетчица и воровка криком кричала: не надо никакого ребенка, мать-одиночка - это ужас, это навсегда, его отец тебя не любит, а ты его, и тебе двадцать всего, и Макс ведь уже где-то маячил, призрак великой любви, безнадежный случай, а сердце все же замирало.
Дочка же Гизелы, внучка старого дедушки Хельмута шептала по ночам: ребенок искупит все твои грехи, поезжай домой, к деду, к Паке, мама будет только рада, когда выйдет из больницы. Ты не останешься одна... Ни на что я не рассчитывала, когда решилась поговорить все же с Всеволодом Павловичем. Особенно когда увидела, что направляется он к проходной, где мы назначили встречу, со своей любовницей. Раговора, стало быть, не получится, спросит он меня, в чем дело, ответить мне будет нечего - не при ней же признаваться, и пойдут они себе дальше, а я тоже уйду... Но напрасно я себе все это нарисовала, все вышло иначе, и Всеволод Павлович оказался порядочным и благородным человеком, и любовница его не при чем, а я лишний раз убедилась, что я настоящая избранница. У других ведь так не бывает.
И я полюбила его, ты мне веришь, Зинуля? Благодарность и уважение это очень много, и не забудь, подружка, - он мой первый и отец моего ребенка. А Макс - это детское, подумаешь - загадочный вид и квадратный подбородок, все равно что в киноактера влюбиться, его не существует, он в воздухе растаял...
Растворялась в горячем полдневном мареве и моя терпеливая слушательница, жара прогоняла меня с пляжа. Окунувшись последний раз, отряхнув махровую простыню и накинув платье на мокрый ещё купальник - так легче идти, подниматься в гору, я отправлялась к Вардо и Павлику коротать ещё один сияющий, пустой, бесконечно тянущийся день. Ждать в саду вечерней прохлады, читать Пушкина. В шкафу у Вардо, где пылились медицинские справочники и книжки на грузинском языке, на мое несказанное счастье обнаружился Пушкин, полное собрание сочинений в одном томе, толстенная неудобная книжища, мелкий шрифт, издано до войны, надо же - потому и уцелела в шкафу, что на пляж с собой не возьмешь. Пушкин прогонял на время пугающие видения и воспоминания, сводившие с ума, и приводил на память другие голоса другие комнаты...