- Завтра к вечеру, у него командировка недальняя, в академгородок с лекцией...
- Отлично, - гость на радостях сам сварил кофе нам обоим, а я принялась укладывать бутылочки и банки с детским питанием, и все мне казалось, что это происходит не со мной, что откроется дверь и войдет кто-нибудь: Руди, Всеволод, все равно - лишь бы никуда не ехать с Вилли. Как это мама сказала тогда? Да ты просто родился фашистом, Вильгельм, Ида была тебе настоящей матерью, если бы не она, ты бы и не жил вовсе, а ты слова доброго о ней не сказал!
- Как бы ты заговорила, добренькая, если бы тебе столько отмазываться пришлось. Как со мной в школе обходились! Представляешь, еврей, сын репрессированного...
Его приемного отца, Канторовича, расстреляли в сорок седьмом, наш белокурый красавчик, который числился евреем, претерпел массу унижений из-за приемных родителей, какая несправедливость, как он зол на них!
То ли для мамы эта наглая чушь послужила убедительным доводом, то ли не хотелось ей продолжать - на том и кончилось. И то сказать, для нее, безропотной и молчаливой, упрек в чей бы то ни было адрес - настоящий бунт. Потому и запомнилось.
...Утром третьего из тех дней, переночевав в чужой квартире, я кормила Павлика, а Вилли между тем втолковывал мне план дальнейших действий. Явился Макс - как всегда, в темных очках. Мне казалось, будто он тайком разглядывает, изучает меня, и это мешало вникать в то, что говорил Вилли.
- Звонок из автомата, ну это как обычно, тебе знакомо. На вас, дескать, имеется такой-то компромат. Поподробнее, сколько успеешь.
Вилли с заметным удовольствием выговорил слово "компромат", вообще он отлично говорит по-русски: вырос-то здесь, в Ленинграде. Акцент появился у него уже за границей. Явственно различимый акцент обязательно насторожит "клиента", чекисты - народ недоверчивый. Звонить придется мне.
- У меня ваш послужной список, ваше собственноручное заявление, не вешайте трубку, на-днях вы получите письмо с копиями этих документов, не вешайте трубку, повторяю - не вешайте трубку, выслушайте до конца, это в ваших интересах... - сколько раз я слышала, как произносит подобные слова Барановский...
Макс заигрывал потихоньку с Павликом, делая вид, будто отнимает погремушку. Вилли бросил сердито:
- Шел бы в другую комнату.
Макс распоряжения не выполнил, остался, посадил малыша на одно колено, принялся раскачивать. "Поехали за орехами" - так называл это дедушка Хельмут. Малыш взвизгнул от восторга, Вилли заиграл желваками, взял меня железными пальцами за локоть, увел звонить. В автомате стоял рядом, старался по выражению моего лица угадать слова невидимого собеседника. Я успела сказать все, что следовало, раньше, чем в трубке раздались частые гудки. Все прошло нормально. Вилли был доволен.
Навестить "клиента" отправились назавтра же: письмо, брошенное непосредственно в почтовый ящик, произвело должное впечатление, нам назначили встречу.
Двор-колодец, лестница, по которой неудобно подниматься: так сильно стерты ступени, что стали покатыми. Обычно бывшие чекисты обитают в домах поновей, но в Питере попадаются и такие: согласны терпеть и темную подворотню, и неприглядный подъезд, лишь бы в самом центре поближе к Исакию - престижно... Так и есть - высокие потолки, мебель в стиле, который Барановский называл "рейхсканцелярия": на львиных лапах, кое-где и позолота сохранилась, такую мародеры вывозили из Германии в сорок пятом. Разглядывать некогда, по реестру Барановского у хозяина большие ценности, брать надлежало только то, что легко унести. Я заметила коллекцию чугунного литья: рыцари, всадники, многофигурная композиция - охотники на лошадях, в окружении пляшущих от нетерпения борзых собак... Не унесешь, останется эта красота в утешение замшелым старикам - ишь бабка вызверилась, буравит меня выцветшими белыми глазами. Ненавижу... Этому учил Барановский: ты их ненавидеть должна, Маргарита, ни на миг не забывай - они вампиры, душегубы. Повторяй это про себя, не давай им спуску...
Старуха, изобразив всем телом высшую степень гадливости, протянула мне заранее приготовленный сверток: царские золотые монеты, неплохо. Но мало. Задрожавшая рука в сухой змеиной коже раскрыла шкатулку синего бархата, а там золотой кулон в виде сердца и серьги - сердечки поменьше.
- Ты же помрешь вот-вот, - сказала я ей, - Все равно не пригодится.
Вилли одобрительно хмыкнул, на меня накатил стыд и слепая злоба:
- Что ты там бормочешь?
Старик, ни слова не проронивший, испуганно метнулся к стене, начал суетливо стаскивать картины: две лошадиные головки маслом, в овальных рамах. Ничего они не стоят, но я бы повесила их у себя дома, милые такие... Только где у меня дом?
Забрали и картины. Под эскортом Вилли - хоть и новичок он, а провод телефонный перерезал, не забыл - кубарем скатилась я по лестнице, вот он, двор, длинная подворотня, просторная площадь, сразу за угол, ловим левака...
Макс открыл нам дверь, помог мне снять пальто, на миг задержав руки на моих плечах, будто приобнял. На столе чашки, - Вилли сдвинул их на край, водрузил посреди стола невесть откуда взявшуюся бутылку коньяка:
- Рюмки есть в этом доме?
Выпили - закусить пришлось печеньем, другого ничего не было. Накануне меня трясло от страха, зато теперь возникло знакомое ощущение: проскочили, удалось зацепиться, не свалиться в пропасть, - а уж ноги скользили. И уже начинали радовать грядущие деньки, и петь хотелось, а пуще всего хотелось обнять Макса. Или пусть он меня обнимет...
Вилли тоже расслабился - многословно объяснял Максу, как протекал визит, и хвалил меня, ничто не мешало мне смотреть на Макса - он не чувствовал моего взгляда, толстокожий чурбан, но все же что-то произошло между нами: его руки на моих плечах в прихожей... Нет, это показалось...
Так я и уснула, сидя с ногами на диване, не раздеваясь. Сквозь сон услышала:
- Да пусть здесь спит, - это сказал Вилли пьяным голосом, - Тебе так даже удобнее, а, старина?
- Мальчик проснется, будет её искать, - Макс тряхнул меня за плечо, намек пьяного Вилли его не задел, - Гретхен, проснись...
Помог мне подняться, - у меня затекли ноги, - довел до дверей комнаты, где спал Павлик, и на пороге вдруг крепко поцеловал в губы. Я как-то не своей волей качнулась к нему, он резко отстранил меня, почти оттолкнул:
- В другой раз, девочка...
...Пятый день из тех десяти самый главный. Один из тех дней, когда все, что было до сих пор, уносится в сторону, как шоссе из-под колес вылетевшей на обочину машины. Вместо ровной поверхности вдруг кочки, ухабы, дерево, пешеход, крутой обрыв, Бог весть что... Непредвиденные опасности а минуту всего назад серая накатанная дорога казалась безопасной и единственно возможной.
Вилли-аккуратист все продумал до деталей, будущее нарисовал четко. Выжмем все, что можно, из архива Барановского, и уезжаем в Германию, он знает, как это устроить, если будут деньги... Получалось, что и деньги-то ему нужны, чтобы нас с Павликом вызволить из недоброй этой, опасной, не сулящей ничего хорошего страны. Но мне не верилось, и то ли я сама себе твердила, то ли ангел-хранитель мой повторял: осторожней, Грета, осторожней...
Так вот, на следующий день после удачной "операции" - это и был пятый день после моего бегства из московской квартиры - Вилли проснулся в дурном расположении духа, быстро собрался и ушел.
- Похмелье, - определила я его состояние, - Кофе плохо помогает, пошел за пивом. - Так, во всяком случае, поступал Барановский.
Через несколько минут появился Макс - я как раз одевала Павлика в надежде, что удастся с ним погулять до возвращения Вилли. Некоторое время гость молча смотрел на нас - что за странная манера. Прежде нам почти не случалось разговаривать, честно говоря, я даже не очень понимала его речь. Наша семья говорит на своем домашнем немецком - "кухонном", как однажды пренебрежительно бросил Вилли. А Макс - он из Германии, точнее - с юга. В Баварии особый диалект. Поэтому, когда он заговорил, смысл сказанного дошел до меня не сразу: