— Пей! — сказал Виктор Васильевич, шатнувшись в сторону от его вопроса.
— Не хочу. И пить больше не хочу. Не помогает. Эх!.. — Ему стало неловко за свою неуместную откровенность, за то, что выворачивает себя наизнанку перед посторонним человеком, вдобавок алкашом, и он свирепо добавил: — Не бери в голову, Василич, чего я тебе на уши вешаю. Треп это все. Чего с похмелья на ум не взбредет.
Бывший начальник был мудр, потому что уже долго болел одиночеством. Он понял.
— Верно, Сергей, с людьми лучше настороже быть, а то и не заметишь, как испачкают. Но не со мной. Я, Сережа, не меньше тебя устал. Смешно теперь вспомнить, с каким усердием на те бугорки карабкался, которым ты позавидовал. И подножку ближнему не хуже других умел подставить. И мне в свой черед приходилось спотыкаться и падать. Когда я с тех бугорков скатился, удивлялся, что цел остался. Весь я был как огромный синяк. Так что ты меня не стесняйся, облегчай сердце. А лучше выпей. Когда на русского человека хандра накатывает, у него один выход — стакан. На себе проверил.
— Нет, — сказал Сергей Сергеевич. — Стакан не выход, стакан — это бегство.
— Умный ты мужик, — похвалил Виктор Васильевич. — Мозги не пропил. Ну и держись, авось встанешь. А я выпью, мне суетиться поздно.
Сергей Сергеевич вежливо подождал, пока новый приятель доцедит вино, пожал ему руку и пошел домой.
По пути его еще разок крутануло. Он прислонился к сосне, обнял ствол руками и уткнулся лицом в шершавую теплую кору. Гнуло его к земле, гнуло. "Ну нет, меня вы голыми руками не скрутите, — сказал он неизвестно кому. — Не хочу, как Виктор Василич. Хороший он человек, да квелый. Меня не скрутите. Я свои дела, которые положено, до конца доделаю".
Он оттолкнулся от дерева и чуть ли не побежал, размахивая руками и раскачиваясь. Плохой был бегун после этого сумасшедшего года. Кололо под печенью, виски давило, но с каждым шагом чувствовал, как к нему возвращается прежняя, казалось навек забытая бодрость и жажда движения. Что-то, видно, перекипело, сгорело в нем, отгнило. Он боялся в это поверить, и потому все ускорял и ускорял свой бег. У дома еле отдышался.
Семья ужинала на кухне. Когда он вошел, дети переглянулись с матерью, но никто не промолвил ни слова. Сергей Сергеевич умылся, ополоснул лицо холодной водой и сел за стол на свое обычное место у окна.
— Что там у тебя, Нина? — спросил как можно мягче. — Вроде бы жареным пахнет?
Последние дней десять он ел только сухари, а вино запивал молоком. На диете был.
— Так что же, Сережа, мясо тушеное с картошкой. Добрая свининка попалась. Огурчики вот малосольные. Будешь? Положить? Покушай, Сереженька!
Сергей Сергеевич с горьким недоумением видел, как дети давятся кусками и никак не могут их проглотить. Они его боялись! Или он внушал им отвращение? Дожили, ничего не скажешь.
— Клади, Нина, побольше. А это что в кувшине? Квасок?
— Квас. Вчера поставила. Не укрепился еще. Но ты попей, попей, душистый. Я его медом заправила.
Сергей Сергеевич, косясь на сына с дочерью, пил квас из литровой кружки, долго пил, пока дно не показалось. Потом начал есть. Ел аккуратно и не жадно, но быстро.
Пот застилал ему глаза, он, щурясь, смотрел в тарелку и не заметил, кажется, как ушли с кухни дети. Нина дала ему полотенце, и он время от времени откладывал вилку и промокал лицо. Съел пять полных суповых тарелок жаркого и семь малосольных огурчиков. Все это запил еще двумя кружками кваса. Он не мог сдвинуться с места и только сипло отдувался открытым ртом.
— Может, приляжешь? — неуверенно спросила жена.
— Посижу в кресле. Помоги!
Опираясь на ее плечо, добрался до кресла перед телевизором, опустился в него и сладко обмяк. Нина не знала, что делать: уйти на кухню или быть рядом. Исподтишка разглядывала мужа, в который раз ужасаясь тому, как он изменился — осунулся, похудел, печать безумия нет-нет и проступала на его лице, как ночная тень. Нина много понимала, как понимают женщины, не умом, а ощущеньями, слезы свои она выплакала и теперь готова была нести свой крест дальше. Ради детей и ради этого смурного, потерянного человека она согласна была хоть умереть, хоть жить. Как получится.