Мы сидели с Людой в харчевне, и мне казалось, будто я сюда с ней и раньше захаживал. Она сосредоточилась на котлете и обо мне забыла. Обо всем на свете забыла. О своих бедах, о напастях, которые всегда подстерегают нас за углом, о родных и близких. Ела котлету, и этого ей хватало, чтобы жизнь не казалась пустяковой. Счастливое любимое создание. Теперь-то я могу сказать, что любимое, хотя тогда, конечно, не мог. Тогда я испытывал к ней необыкновенно острое чувство жалости и недоумевал. Недоумевал, потому что не знал, за что ее жалею. Она красивая, молодая и ест котлету. За что жалеть? Может, я и не очень умен, как считает Сашка, но скажу, что понял позже. Такая ни с того ни с сего жалость и есть самый верный предвестник любви. Я уже любил ее тогда, в занюханной харчевне, но только не догадывался об этом. А догадался об этом на улице. Через недельку примерно. Тогда же просто смотрел, как она ест котлету, точно проголодавшаяся кошка, аккуратно и жадно, смотрел на нее и до слез жалел. Как родителей своих, как себя самого, как Сашкину сеструху Веру. Я прихлебывал портвейн из стакана и закусывал ветчиной. Когда она доела котлету, то вернулась в наш мир и спросила:
— Ты случайно не пьяница, Михаил?
— Пьяница, — ответил я, — но пью очень редко и помалу. В целях конспирации.
После харчевни мы отправились в кино. Там повторилась прежняя история. Она смотрела какой-то бездарный фильм и на мое присутствие не реагировала. Сказал ей, что пойду покурить. Люда только слабо рукой повела: ступай, мол, на все четыре стороны. Из автомата я позвонил домой. За сутки звонил третий раз, и разговор был одинаков. Трубку у матери выхватывал отец и начинал грозить. В этот раз я узнал, что мой негодяйский пепел будет развеян по пустыням Африки и что уши висельников в добрые старые времена прибивали к заборам. Я пообещал, что вернусь засветло, хотя на улице уже смеркалось. Отец нервно захохотал и бросил трубку.
После кино мы побродили по улицам и переулкам. То есть брели в направлении Людиного дома. Я заранее предвкушал, как будем целоваться. Мне хотелось с ней целоваться и хотелось гладить по голове. Но мои надежды не сбылись. Дошли мы до ее дома, где в окнах свет не горит. Я сразу потащил ее в подъезд, но она почему-то уперлась. Спросил — почему. Я всегда спрашиваю, если непонятно. Не стесняюсь. Саня — тот стесняется спрашивать. Он ни у кого ничего не спросит. Ему кажется, что спрашивая, он унижает себя. Он лучше будет терпеть до второго пришествия. Я не такой, я спрашиваю всегда, если оказываюсь в тупике.
— Ты чего, Людмила?
— А тебе только это и нужно? Только за этим ты меня и провожаешь?
Меня нелегко сбить с толку в зрелые мои годы.
— А тебе что нужно?
Отвечать вопросом на вопрос — самый лучший способ уйти от ответа.
— Ты чудной парень, Миша.
— Чем это я чудной?
— Ну какой-то не такой, как все.
Это услышать всегда приятно.
— Давай начистоту, Людмила. Да, я хочу с тобой целоваться. Мне нравится, как ты это делаешь. Я хочу даже и большего. Но если ты против, согласен дружить с тобой платонической дружбой. Я читал про такую. Мы будем ходить с тобой в библиотеку и в музеи. И наступит срок, когда выдам тебя замуж за хорошего человека. Именно про такой случай я читал в книжке. Правда, мне показалось, что там описан дебил…
Была ночь, и в высоком небе летали звезды. Самое время маленько порассуждать.
— Значит, благородные чувства тебе неведомы? — спросила Люда. Фраза была дикая, но я ее понял.
— Пойду, пожалуй. Меня дома папа с мамой заждались.
— Иди!
Я повернулся и пошел. Шел, посвистывая и как бы невидимым прутиком сшибая головки невидимых цветов. Но бодрился напрасно. Уже начиналось, зрело во мне сумасшествие, которое вскоре согнуло меня в дугу. Я уже был болен любовной горячкой, но не сознавал этого. Да и как мог сознавать. Подумаешь, сходили с девчонкой два раза в кино, перекинулись несколькими словами, один раз пообнимались в подъезде. Откуда может быть любовь? Если бы еще Люда была особенно умна, особенно красива, вообще хоть чем нибудь выделялась из толпы. Она, конечно, была симпатична, она была гибка и стройна, она умела смотреть в глаза не отрываясь, со странным ожиданием и мольбой во взгляде. Но разве этого достаточно, чтобы потерять голову?… Боже мой, мы ничего не знаем о любви! Ни я, ни Сашка, ни женатый страдалец Кудряш, ни многие другие. Мы слепые котята в этом вопросе, хотя часто подпускаем туману и строим из себя всеведущих сердцеедов. Мы думаем, что если когда-то, что-то у нас было, то университет любви уже окончен с отличием. О нет! Когда вдруг накатывает это страшное состояние, мы оказываемся беспомощными, как дети, не выучившие урока. Мы не знаем, что делать, даже не представляем, какие слова говорить. Мы совершаем глупости, о которых стыдно рассказать родному отцу. Мы совершаем тысячи мелких и неинтересных поступков — и ты, и я, и он. Я говорю "мы", потому что видел, как это случается и у других, не только у меня. Я видел нормальных, веселых и жизнерадостных парней, которые менялись на глазах и делались полными идиотами. Уж теперь-то я знаю, почему они делались идиотами. Они сталкивались лбом с любовью. Их, как и меня, можно было отправлять в Ганнушку. Но их, как и меня, не отправляют, потому что влюбленные почти не опасны для окружающих. Вдобавок неизлечимы.