То же самое переживает алкоголик, узнавший, что пить ему больше нельзя, а надо лечить цирроз печени. А у него, Пономарева, наступил цирроз мозга. И работать ему больше нельзя.
Слепое полуденное солнце постепенно лучом достигло его лба и ужалило.
— Ты уснул, Толя? — спросил Зоин голос.
Он очнулся. Зоя, недосягаемая и вечно соблазнительная, улыбалась возле.
— Я подумала, Толя, — заметила она, — что, наверное, раз ты очень хочешь — нам можно правда сходить с тобой в кино. Завтра хочешь?
— Да, — обрадовался он. — Завтра! Всегда. Это для тебя шутка, каприз, Зоя. А для меня… Не шути так, милая Зоя. Я старый больной хулиган.
Зоя изучала его прозрачными глазами. Там, в глубине этих бездонных болот, полная радость метафизического бытия.
Они вместе с Зоей съели в столовой по отбивной котлете, а во время компота Зоя решилась.
— Ты разве не любишь свою жену, Пономарев?
— Нет, — быстро и счастливо отмежевался он. — Никогда не любил, женился из благородства и озорства. Я тебя теперь люблю, Зоя!
Зоя покраснела.
— Не надо так, — попросила она.
— Я люблю тебя, — сказал Пономарев. — Я иду на работу, чтобы увидеть тебя, услышать твой смех, посмотреть на твои волосы. Каждый день счастье, потому что я знаю, что ты — на работе. И как хорошо, что ты редко болеешь! Ты всегда со мной.
Он поперхнулся сливовой косточкой и проглотил ее.
— Косточку проглотил! — сообщил он в тревоге.
Все было противно Пономареву, и было то противно, как Зоя слушала его бред, и не понимала, и готова была еще слушать. Это значит, все могло быть с ним, вся ложь и фальшь были ему свойственны. Но было еще самое мерзкое — ему льстила Зоина внимательность, Зоино терпение и Зоино унижение. Он был умнее Зои и умел над ней куражиться — вот что ему льстило.
— Зоя, я тебя недостоин, — сказал он подло.
Тут к ним подсел Вениамин Воробейченко, расставил на столе щи, котлету, чай, пирожное, салат и селедку.
— Мир вашему дому, — коварно-дружелюбно улыбаясь, приветствовал он влюбленную пару.
Пономарев в сотый раз с удивлением вгляделся. Чистый и опрятный, в модном галстуке Воробейченко излучал доброту и светлую печаль. Розовое, усталое лицо с породистыми черными бровями, тонкие мелкие губы, саркастическая складка у рта. Зачем же он говорит про него гадости за спиной, если они как братья? Зачем Воробейченко подарил ему щенка. Доставал где-то с трудом щенка, чтобы подарить его другу. Зачем? Это не укладывается в психологический портрет.
— Зачем ты подарил мне собаку, Вениамин?
Воробейченко по-гвардейски приосанился.
— Я тебе, Федорыч, не подарил, а продал. Вот Зоиньке я бы и так подарил. Зоя у нас самая красивая женщина в отделе.
Он аккуратно обтер ложку чистым носовым платком, обмакнул ее в щи, поворошил, выудил сало и положил на клеенку.
— Подозрительный ты, Федорыч. А если и подарил, от чистого сердца, а, Зоя?
Зоя думала, что если правда в нее так влюбился симпатичный и надежный Пономарев, то это прибавит хлопот в ее девичьей жизни. Но она сызмальства привыкла к хлопотам. Девушка была целеустремленная, рабочая. У Пономарева честный взгляд. И он крепкий еще, хотя и тощий. Умный зато. Умные любят ласково.
— А у тебя, оказывается, есть собачка, Толик? Она кусается? — флиртовала Зоя освобожденно.
— Есть, лучший друг мне подарил. Спасибо, Веня.
— Не за что, старина.
Вениамин брезгливо поедал суп. Кусочек сала лежал на клеенке как укор.
— Ты иди, Зоенька, — сказал Пономарев, — а я тебя догоню.
Они остались вдвоем.
— Слушай, а почему ты в самом деле мне собаку притащил?
— Что-то ты странный сегодня, старина, на себя не похожий. А Зойка баба аппетитная, — Воробейченко сладко поежился. — Как она насчет этого? Не пробовал?
— Нет у тебя идеалов, Воробейченко. Вот и про меня ты гадости говоришь. А зачем, Вень, зачем?
Воробейченко расчленил вилкой котлету и набил рот салатом. Соображая, он задумчиво глянул мимо Пономарева.
— Ах, вон оно что. Шутки это, старина. Плюнь мне в глаза, если я тебя обидел. Мы же друзья, старина… Не принимай к сердцу. Знаешь, ради красного словца не пожалеешь мать и отца. Вот и я такой. А что, тебе донесли? Семенов, наверное.
Пономарев с сожалением подумал, что никогда не сможет он плюнуть в эти больные пустые глаза. Да и не только в эти. Ни в какие. Характер не тот, лютости нет. А так иной раз хочется плюнуть в «дружескую» харю.
— Нам с тобой, может, реже надо встречаться, — заметил он робко, но смысл слов, яростный и категоричный, поразил его самого.