— Выспался, как на перине.
— И чего предпринять думаешь?
Федор встал, прихрамывая обошел потухший костерок. Ничего, терпеть можно.
— Собираюсь тебя, дедушка, доставить до дому в целости и сохранности. Конечно, не задаром. Плата будет по тарифу. Километр — полтинник.
— Не-а! — сказал Михалыч. — Меня доставлять никуда не надо, мне и тут хорошо. Ты ступай один, а за мной после с Юшкой вернешься. Уразумел? Дорогу я тебе обозначу, как на карте. Не заплутаешь.
Федор мечтательно протянул:
— Пожрать бы сейчас да чайку горяченького попить. Вот бы клево!
— Ты слышь, чего я сказал?
Федор рядышком с ним присел.
— Сколько в тебе чистого весу, дедушка?
— Дурак ты, Федька, хотя и образованный. Где же это у меня весы, чтобы вешаться. Да уж, наверно, кил восемьдесят, не меньше. Волочь собираешься?
Федор улыбался деду, радуясь его ворчливому тону и тому, что он живой покамест.
— Придется тащить, хотя и не хочется. Другого выхода нету. Я ведь, если куда и дойду, обратно не смогу вернуться.
— Засечки будешь делать, по ним вернешься, — дед озлился. — Ты, парень, шутки не шути, не время. Это лес, не город. Тут скорых помощей ждать неоткуда. Надорвешь пуп, обои сгинем.
— Оба так оба, — согласился Федор. — Веселей будет.
Он попробовал поднять старика на руки, как ребенка, да не осилил, не потянул.
— Вона! — ехидно хмыкнул Михалыч. — Богатырская, вижу, в тебе стать, Федор Петрович.
Федор, не отвечая, повернулся к деду спиной, закинул его руки себе на плечи, поудобней подхватил, гикнул и выпрямился. Стоял и покачивался, как деревце под ветром, худенький был паренек, на городском харче вскормленный. Туловище перегнул чуть не до земли, чтобы уравновесить тяжесть.
— Ну, ну, побалуй маленько, — буркнул ему в ухо дед. — Только после не хнычь.
Парень нес старика на спине около часа; прошел, в общем-то, не так уж мало, потом запнулся о какой-то бугорок, повалился на грудь, а дед его сверху собой накрыл. Так лежали некоторое время молча.
— Осторожнее, — сказал Федор, наглотавшись воздуха. — Давай я тебя на бок переверну.
Поотдыхали еще рядышком. У Михалыча лицо было синее и глаза слезились.
— Чего, парень, худо? Выдохся?
— Споткнулся я. Ногу чего-то ломит. Вывихнутая нога. Сейчас пройдет, погоди.
— Послушался бы ты меня. Хорошим шагом, через два часа дома будешь… А мне на земле лежать легче, чем у тебя на хребте колупаться. Дай мне покоя, сынок! Мне подумать о многом хочется.
Жалобные, умоляющие нотки в голосе старика больно тронули Федорово сердце. Парень сам бы предпочел лежать и никуда не торопиться. Все его поджилочки тряслись и немели. Но он знал, что один не пойдет. В нем впервые вызрело непоколебимое, бешеное упорство мужчины, вступившего в борьбу с роковыми обстоятельствами. Это железное упорство одним от природы дается как талант, а другим не дается вовсе.
— Ладно, — сказал он. — Дома будем отлеживаться и прохлаждаться.
Тем же манером взвалил старика на плечи, тронулись. Сколько шли, Федор не понимал. Время для него выключилось. Старик недреманно направлял его путь. "Правее, правее держи, куда тя черт понес!" Федор с натугой сворачивал. Порой изо рта у него вырывался надсадный хрип. Труднее всего было удержать равновесие, за этим он очень следил. Хрустели не то ветви под сапогами, не то ребра в груди. Боли не чувствовал. Все тело одеревенело, скособочилось. Вряд ли, думал, удастся теперь разогнуться и освободить спину от свинцовой глыбы. А как бы это было славно. Воздух просачивался в легкие через узенькую щелку.
— Погодь, больно! — не сразу разобрал бормотание старика. — Погодь, отдохнем!
Федор опустился на колени, потом повалился на бок вместе со стариком. Еле разжал пальцы, которыми стиснул кисти старика. Через некоторое время поднял голову и с удивлением обнаружил, что высоко над лесом плывет оранжевый солнечный круг и день ясен и свеж. Он вяло пошевелил плечами, потер ладонями лицо. Кожа на ощупь напоминала брезентовую промасленную ткань.
— Как ты, дедушка?
Михалыч нежно жмурился чему-то своему, далекому, лик его был высокомерен и светел.
— Чего спросил, ась?
— Как чувствуете себя?
— A-а! Вспомнил супружницу свою, Федя, словно в очи ей заглянул. Это ведь какое терпение надо было иметь — со мной жить. Нрав у меня был дремучий, лесной, да и от вина я буйствовал. А под горячую руку… Да теперь уж нечего. Скоро свидимся, повинюсь. Она простит. Всегда прощала дак…