— Не помер? А ведь у тебя, Феденька, очень опасный для девушек язык. Сразу и не подумаешь. Ну пусти же, прошу тебя!
Он разжал пальцы и с удивлением огляделся. Стемнело. Город напитался чернотой. Навстречу черноте дома выстреливали электрическими вспышками окон. Улица колебалась лоснящейся чертой между мраком и светом. Рельефно проступали очертания крыш, антенн, деревьев. Тормоза проскальзывающих машин, голоса детей, скрип снега под ногами — все звуки вечернего города висели в воздухе подолгу, как сосульки, и гулко отдавались в ушах. Федору показалось, что он смотрит вокруг через сильное увеличительное стекло. Анюта никуда почему-то не спешила и его не торопила, но это Федора не особенно и волновало. Рядом с ним сидела совсем не та девушка, из-за которой он так измучился за долгие месяцы. У прежней Анюты были другие глаза, и она не могла сказать: "Горе ты мое!" Его душа ныла от окончательного расставания с той, ускользнувшей навеки. А к этой Анюте, которую можно было притянуть к себе за воротник дубленки, надо было еще привыкнуть.
— Анюта, — сказал он. — Что-то случилось, да?
— С кем?
— С тобой. Или с нами. Я тебя вроде не узнаю.
Она состроила обворожительную рожицу и постучала пальчиком себя по лбу. Он видел, что и эта новая Анюта вряд ли сможет его понять. Та не захотела, а эта не сможет. Он снял перчатки, подул на руки, достал из кармана коробочку с бусами и протянул ей.
— Что это?
— С Новым годом, Анюта! Так уж водится.
Девушка, смущенно и недоверчиво улыбаясь, открыла коробочку, и тусклый янтарь потек в ее ладонь.
— Ой, Федя! Ты что? Я не могу принять такой подарок.
— Почему?
— Это обязывает, — ответила она жеманно.
"Да она же совсем еще глупенькая!" — с облегчением подумал Федор. Что-то в нем стронулось с тормозов, точно мышка пискнула, счастливо выбравшись из мышеловки. И в тот же миг невероятная нежность к этой девушке оплавила его сознание электрическим током. Федор насупился, стал суров и сдержан, как положено мужчине.
— К чему это тебя обязывает? — спросил он.
— Ну-у, вообще… так не принято… это же очень дорогие бусы.
— Очень дельное объяснение. Ты домой собираешься?
— Куда же я, по-твоему, иду с работы?
Он понял, что Анюта слабо пытается перехватить инициативу. Поздно. Она потеряла над ним свою абсолютную, монаршую власть, и игра пошла по новым правилам. Он пытался выискать, угадать в себе праздник, которого так долго ждал, но душа его была нема. Он еще не ведал, конечно, что, как всякий человек, достигший давно и желанно поставленной цели, он бредет сейчас по узенькой тропке, где с одного края — обрыв в разочарование, зато с другого — вершины зарождающихся заново желаний и чувств.
Около ее дома Федор спросил, предугадывая ответ и не опасаясь ошибиться:
— Ты не будешь возражать, если мы вместе встретим Новый год? У тебя нет никаких планов?
— Почему это нету?
— В ресторане можно будет посидеть. Или где хочешь.
Анюта опять, как раньше на скамейке, поглядела на него с испуганным прищуром. Он с рассеянным видом оглянулся на автобусную остановку.
— Хорошо, позвони завтра утром, я тогда буду точно знать.
На прощанье Федор пожал ей руку.
Он почти бежал по городу, пугая прохожих блаженной улыбкой.
Испытываемое им ощущение полноты и непостижимости бытия раскачивало его из стороны в сторону, как лодку на вспененных ветром волнах. И жутковато было сознавать, что у реки, по которой он пустился в плаванье, не один, не два, а, наверное, множество далеких цветущих берегов.
1978
Поздно или рано
В конце апреля умер веселый Гриша Худяков, тридцатилетний учитель.
Жена Клава мертвого мужа схоронила, а сама осталась жить дальше. Валерик смерти отца полностью не осмыслил и решил, что папа куда-то уехал, скорее всего лечиться в больницу.
Много вечеров и дней Клава провела дома, часами глядела в зеркало на свое узкое, худое лицо и видела далеко в своих глазах удивительные слезы.
Ей было двадцать шесть лет. Измученная болезнью мужа, она робко отдыхала. Окончательно освобожденный Валерик приходил домой запоздно, пил чай и молча ложился в постель.
— Почитать тебе? — спрашивала Клава.
— Да, мама.
Она читала ему первый попавшийся журнал, он быстро засыпал, скривив губы, согнув ноги к животу. В спящем лице его плавали суровые взрослые сны. "Ох, — думала Клава, — боже мой! Что же это, боже мой? Как это?"
Она бесшумно раздевалась, вползала под одеяло к сыну и лежала в темноте с открытыми глазами.