Петр в очереди стоять не стал и мне не велел.
— А ну, калеки, отодвиньсь, — прикрикнул он, минуя старичков. — Не в ту сторону стали.
Ему никто не возразил, только один бородач, с виду еле державшийся на кривых ножках, весело зашумел.
— Петро! — заорал старикашка. — Орел наш местный, герой! Сыпь их, болезненных!
Петр и мне взял тарелку. Сухая гречневая каша лезла в горло кирпичами. Но мы ее съели и запили кипятком. Заварку Петр брать не разрешил.
— Помои! — сказал он категорично. Я бы налил себе заварки, но не хотел обидеть своего нового знакомого и опекуна. Мне предстояло жить с ним бок о бок.
Вернулся я в палату один. Таксист отправился куда-то на пятый этаж смотреть телевизор.
Кислярский читал еженедельник «За рубежом». Дмитрий Савельевич ел руками персиковый компот из литровой жестянки. Выковыривал ягоды большим пальцем.
— Познакомились? — ехидно спросил Александр Давыдович. — С Петром?!
— Да, немного.
— Это неандертальский товарищ, — холодно заметил Кислярский. — Он мечтает сделать себе каменный топор и уйти в темноту.
Я промолчал.
— Жеребец, — добавил Кислярский. — Храпит ночью ужасно. Обратите внимание, ваш современник. Время его не коснулось. Культура и книги прошли мимо. Дай ему топор, и он через два дня разучится говорить… Вы вот, я вижу, приличный, интеллигентный юноша. Объясните мне, почему это так? Где просчет?
— Вы преувеличиваете, — сказал я. — Обычный шофер с камнями в почках. Никакого просчета.
Александр Давыдович горестно прищурился.
Я уже привыкал к его белобрысому, с резкими выточками лицу. Он был теперь моложе, чем утром. В нем явно сидел домашний бесенок азарта. Равнодушия в нем не было. Это сразу бросается в глаза. Он был готов многое искоренить.
Александр Давыдович был кривым зеркалом Петра.
— Налей-ка водички! — сказал он мне. Жажда у него, что ли?
И тут вплыла в комнату высокая сестра со шприцем.
— Я не буду больше делать уколы! — сказал сразу и неожиданно тонко Дмитрий Савельевич.
— Будете! — сказала сестра озабоченно.
— Не буду! — ответил Дмитрий Савельевич, равнодушно поедая ягоды.
Сестра беспомощно оглядывалась, но не на нас — на белые стены.
— Ха-ха-ха! — произнес Кислярский. — Галочка, колите мне!
— Давайте делать укол, больной! — сказала сестра жестко.
— Не буду, — ответил Дмитрий Савельевич строго.
— Делайте мне, Галочка, — ликовал Кислярский. — Ваши прелестные ручки не могут меня испугать… Вы мне сегодня, Галочка, снились.
— И мне снились, — поддержал я родную тему.
— Как же вы не будете, — спросила сестра, — если врач велел…
— Сказал, не буду, значит, не буду, — раздраженно бросил непокорный Дмитрий Савельевич. — Они мне надоели, уколы. Вы только и знаете, что колоть. Я — не кролик! Плевал я на ваши уколы! Вы шприцы не кипятите.
Галочка растерялась от такого обвинения.
— А как же без уколов?
— А так же! Колите Кислярскому в толстый зад!
Появился Петр. Он с ходу ущипнул сестру за бок.
— Ой! — возмутилась Галочка. — Ты дурак, Петр! Идиот прямо.
И тут я неожиданно увидел себя как бы сверху.
Я все чаще вижу себя со стороны чужими злыми умными глазами. Это происходит помимо моей воли, даже вопреки ей. Раньше такое наблюдение доставляло удовольствие. Я думал, какой я умный, умею трезво оценить себя в любой ситуации, при любых обстоятельствах. Потом ощущение стало тягостным.
С каждым разом я казался себе все ничтожней, все мельче и примитивней, видел одни недостатки, ясно понимал, что даже зрительное соотношение с миром не в мою пользу. Я представлял себя в метро на эскалаторе, стою с книжкой, в сером плаще. Кругом толпа. Меня не замечают. Даже мои соседи смотрят мимо, на ступени. Изредка я вижу мелькнувшее интересное лицо, чаще женское, но тут же оно стирается в памяти. Тоска охватывает меня глубоко. С жуткой проницательностью я вижу, что мы вертимся все относительно друг друга, как бактерии под микроскопом.
Представляю себя в лесу, одного, идущего через кусты, по поляне, в траве. Моя согнутая фигура в том же сером плаще выглядит дико, неуместно, — букашка, ползущая по сочной цветущей коре дерева.
Страшно. Старался объяснить себе эти ощущения. Это психоз, убеждал я себя. Это следствие боли. Все пройдет, если пройдет боль. Если вырвать клокочущую боль и растоптать ее…
Мир прекрасен, вспоминал я. Да что там вспоминал. Ксения Боборыкина была — божество. Это про нее писали: я встретил вас, и прочее.