— Помирать — все помрем, — сказал он уже спокойно. — Но тебе, отец, еще рано. Еще поживи на радость внукам, помахай саблей. А бутылка все равно с тебя…
— А чего действительно держите человека зря, — заступился Кислярский, — не лечите, а держите! Чье-то место занимает. Пусть домой едет.
— Это не ваше дело, Александр Давыдович, — сказал я мягко и интеллигентно. Петра что-то не видно стало.
— Знаете медицинский анекдот, — ответил Кислярский с лукавинкой. — Врачу сообщили, что больной умер. А перед смертью икал? — спрашивает врач. Два раза, — отвечают. — Очень хорошо! — говорит врач. Так и здесь.
Жалко, Петра нет, подумал я. Раздражение опасно вползало в мой пустующий ум.
— Это про вас анекдот! — сказал я Кислярскому с робкой улыбкой.
— Про всех нас.
Пенин померил Дмитрию Савельевичу давление.
— Мне бы такое давление, — сказал он с искренней завистью.
— Если не выпишете, — ответил Дмитрий Савельевич, — ночью сам уйду!
И повернулся спиной.
— Ладно, — сказал Пенин. — Я передам Дмитрию Иванычу. Обсудим.
Дмитрий Савельевич помалкивал…
Опять пришел грустный отец, и мы сели с ним на ту же скамейку, где с Ксенией Боборыкиной разбирались в последних чувствах.
Отец — пенсионер, бывший экономист, умный, строгий, холодноватый человек с добрым, настороженным сердцем. Сколько ссорились мы с ним, сколько душу рвали друг другу на мелкие куски. Казалось, не соберешь. Сколько бешеных слов сказали. И вот все забылось.
— Завтра будут резать, папа, — сказал я. — Выспаться надо бы сегодня…
— Может быть, снотворное примешь?!
— Приму, конечно.
— Ты очень сильный человек, Володя, — убеждал отец в который раз. — Ты и не подозреваешь своей силы. Я-то вижу. Тебе бы только верное направление взять.
— Направление есть. И анализы! — пошутил я. Он послушно улыбнулся.
— Значит, завтра с утра приеду и буду ждать. Мне Пенин пообещал сразу сказать как что. Конечно, я неправильно говорю — как что, все будет отлично. Пенин милый все же человек, а?
— Подвижный очень. В движенье вся его радость и прелесть.
— Но он врач, кажется, дельный. Ну, а про Клима и говорить нечего. Я столько за эти дни наслышался. Чудотворец. Говорят, за тридцать лет практики, а работает он чуть не каждый день — ни одной ошибки. Каково? Прирожденный, так сказать, хирург.
— Прирожденных хирургов не бывает, есть только прирожденные идиоты. Больным хочется создать вокруг своего врача ореол непогрешимости и таланта. Кому охота ложиться под нож, заранее зная, что он в руках бездарности.
— Клима это не касается. Я точные справки навел.
— Спасибо.
— Крепись, сынок. Через месяц поедем на рыбалку.
— На щуку?
— На Волгу махнем. Звонил мне вчера Петр Андреевич — совсем недалеко есть чудесные места…
Я смотрел, как отец уходит, тяжело неся грустную спину. Горе у него. Сын, возможно, сыграет в ящик преждевременно. Жалко сыновей.
Ох, сколько бы я мог сделать, черт. Как бы страстно, напряженно жил теперь, если бы благополучный конец.
Ерунда и вранье. Суета сует. Жил, работал. Не стоит того. Пора, как учит Кислярский, подумать о душе. А не о работе. Что работа? Один из видов самогипноза. Мы работаем, надеясь на славу или на деньги. Просто так мы не работаем. Дураков нет, они только в книгах о молодом строителе. Все верно. Но почему же тогда я сейчас, на пороге, можно сказать, вечности, думаю о проклятой работе и тянусь к ней из последних слабеющих сил? Не на черноморский пляж тянусь, не в объятия запоздалой Ксении Боборыкиной, не в цыганский кабак, а на работу я хочу. В свою лабораторию, где приборы и мой личный стол. Где Катерина и все остальные однополчане в невидимом строю.
— Что-то ты рано сегодня, Берсенев? — говорит, ухмыляясь, сторож-вахтер отец Василий. — С похмелюги, видать?
— С похмелюги! — говорю приветливо я, давно не пьющий. — Полтора ведра вчера принял.
— То-то, — говорит отец Василий. — Я вас насквозь вижу. Меня не проведешь!
И мы расстаемся, так хорошо поздоровавшись. И я иду в лабораторию номер такой-то. Миную пустой еще цех, административные коридоры, толкаю одну стеклянную дверь, ключом отпираю вторую с кожаным халатом. Я — дома.
Призрачные течеискатели, громоздкие и компактные измерительные приборы, опытные стеллажи, просторные светлые окна. Я — дома. Могу посидеть покурить. Кто придет следом за мной?
Клавдия Васильевна, моя ночная сестра, стояла у дежурного столика.
— Это ваш отец был? — спросила она.
— Папаша, да.