Валентина поставила на стол чистые тарелки.
— Внимание! — гаркнул Захар. — Прошу нервных очистить зал.
Тут Дарья Тимофеевна внесла огромное блюдо с дымящейся индейкой.
— Эх! — обиделся дядя Пров. — Не предупредили. Зачем же я колбасу проклятую ел!
Юный Антоша рванул индейку за ногу, выломал огромный кус и бросил себе на тарелку, за что и получил от отца по шее.
— Жди, пока разделят, — поучительно добавил Демидов.
Налили под индейку по рюмочке коньяку.
Тут как раз и забулькал у дверей колокольчик.
— Это к Степану невеста, — сказал Захар.
Катя была в желтой юбке и оранжевом свитере, с яркой сумочкой, в ярких туфлях на платформе. И волосы она уложила необычно высоко, и, черт возьми, она была как девушка с обложки рекламного журнала.
— Очень хорошо, что опоздали, — сказал я недовольно. — Думал, вовсе не придете.
— Парикмахерская, — оправдывалась она. — Простите великодушно. Не могла же я в такой день быть распустехой. Хотите, я вас поцелую?
— Хочу, — сказал я.
Она чмокнула меня в щеку.
— Я люблю вас, Катя! — сказал я.
Как это вырвалось — даже рот ладонью прикрыл! Катины глаза сузились, я стоял перед ней — руки по швам. Она склонила голову и губы приоткрыла, как ребенок. Напугал леший красавицу, ох напугал!
— Проходите, — сказал я, — индейка поспела.
— Дать штрафную! — ревел Захар.
— Сколько угодно! — бормотала Катя, кланяясь всем. — Где моя большая кружка?
Разрумяненное лицо ее запрокинулось, когда она пила вино, чудные глаза блестели. Сел снова с краешку, а она — между Антошей и дядей Провом.
"Уеду завтра в деревню куда-нибудь, — соображал я как в лихорадке. — Буду рыбу ловить, книги читать. Все забудется. Не надо придавать значения. Глупо вышло, но не воротишь".
Кусочек индейки показался горьковатым, с рыбным привкусом. С каждой минутой я все более раздражался. Представлял, как завтра Катя юмористически расскажет все Владику Антонову, как новость облетит контору. Донжуан вонючий выискался! Бродяга без чести и совести. "Я вас люблю!"
Мне было совсем скверно.
"Ничего, — решил, — вернусь из отпуска, напишу заявление — и айда. Работы повсюду хватает. Давно следовало устроиться поближе к дому".
Такая горькая тяжесть давно меня не давила.
Кто я для Кати — пожилой клоун, неврастеник, и даже без царя в голове. Да к черту, не в Кате суть! Катя, может, и поймет, а как вот сам мог так смалодушничать? Просить милостыню — постыдное дело. Кроме всего прочего, она мой подчиненный — как смел сказать ей такие слова: "Я люблю вас!"?
Эти слова буравили мозг, терзали меня — именно так, терзали, иначе не скажешь. Руки подрагивали, я прятал глаза — взял и еще выпил.
Попросту говоря — хватил лишку. И вскоре все переменилось. Мы горячо заспорили с Антошей и дядей Провом о современном джазе, причем спорить было трудно: из-за шума приходилось кричать. Дядя Пров даже посинел. Помню, его точка зрения была такова. Музыка, будь то джаз или что другое, должна сохранять разумность, какую-то мысль, идею, которую, в принципе, можно понять и доказать. Я возражал в том смысле, что именно это стремление к разумности на уровне дилетантов и обедняет музыку, диктует ей утилитарность. Юный Антоша никакого тезиса не имел и спорил, по-видимому, ради азарта. Он истошно орал что-то вроде: туру-туяру-бум-бум! — и затем дергал дядю Прова за рукав, грозно повторяя: "Это плохо? Да?! Это плохо?! Эх! Ну-ка, вслушайтесь!"
Взялись танцевать. Антоша при первых звуках шейка орлино огляделся и схватил за руку Катю. Но я видел краешком глаза, что она не пошла с ним.
— Вы танцуете, Степан Аристархович? — спросила она у меня лукаво.
Я уверенно кивнул.
Танцевать было тесновато, хотя стол сдвинули в угол. Много места занимал Захар, тяжело описывавший какие-то дикие пируэты вокруг Дарьи Тимофеевны.
— Не робей! — шепнула Катя. — Обними меня покрепче, а то вырвусь.
Я чувствовал, что удал, резв и молод.
— Вы уж извините, Катя, за глупую шутку. Там, то есть в коридоре. Неловко получилось.
Катя отстранилась. Ее лицо вдруг обволокла злая и презрительная гримаса, как будто толкнул ее в спину или еще чем обидел.
— Эх, Степан Аристархович, — сказала она. — Какой вы, однако, застенчивый человек!
Каждое ее слово обжигало холодом. Не следовало ей так говорить. Что я ей сделал плохого?
— Да нет… то есть… — забормотал я. — Не поймите, Катя, превратно. Мы оба взрослые люди. Чудно было бы нам… Да и, с другой стороны, кривотолки и все прочее.