— Хорошая машина старый "Москвич", — сказал Иван Сергеевич, — ей сносу нет. Помнишь телевизор наш, КВН? Сколько он у нас был. И ни разу не чинили. Так всегда со старыми вещами, они лучше, потому что были первыми.
Они не отходили от окна, словно Кирилл мог еще вернуться обратно в сарай. Но Иван Сергеевич знал, что сын не вернется, и он знал, что через несколько минут и Клава пойдет на свою службу, а он останется дома на целый день один. Он будет лежать на диване и думать о множестве ежедневных вещей и в том числе о том, какая страшная и большая была война, на которой он воевал беспощадно и где получил сквозные раны, но ожил после ран и до сих пор коротает дни, мается, оторванный от чужих, рядом стоящих жизней.
А жена Клава ни о чем не думала, она только очень испугалась за сына, и от этого внезапного трепета ей хотелось бежать за ним вдогонку, от чего-то уберечь, о чем-то предупредить. Это было такое чувство, словно ледок подтаивал под сердцем. Она испытывала его часто с тех пор, как родились дети, и никак к нему не могла привыкнуть.
2
В группе РЕМПР(и) их работало шесть человек: трое слесарей, один наладчик, электрик и на командной высоте мастер Николай Павлович. Все были люди особой квалификации, все в годах, и Кирилл, конечно, гордился тем, что его, мальчишку, взяли в эту группу. Все они были на окладах и выполняли единичные спецзадания. Любители заколачивать деньги на потоке поглядывали на людей из группы с недоумением и, может быть, несколько свысока. Но свои 160–180 рублей они всегда имели, и премии их не обходили стороной.
Зато задания и чертежи из КБ к ним приносили не зеленые инженеры, а сам начальник Трутнев либо его заместитель Петерсон. И в каждом почти задании подразумевалась тонкость и неожиданность исполнения, которые так необходимы талантливому человеку и отсутствие которых воспринимается им опустошительно. Кто работал на заводе, тот знает, что в любом цехе попадаются два-три человека особенных, имеющих общие со всеми разряды и все-таки стоящих на голову выше других в мастерстве, обладающих неким мистическим чутьем, зрением и сноровкой.
Здесь это была целая группа, как бы официально подобранная по степени талантливости, но и внутри группы РЕМПР(и) выделялись два человека — наладчик Егоров и сам мастер Николай Павлович.
Егоров — высокий, с узкими линиями лица мужчина, приближающийся по возрасту к пенсии. Он постоянно напоминает в разговорах, что, когда ему определят пенсию, он уедет в одно местечко в Карелии, где можно купить дом за триста рублей со всей обстановкой. В тот дом он возьмет с собой только жену и тетку жены, неудачницу и поэтессу, но характером смирную. Там в первобытных озерах плавает непуганая рыба, горячий желтый песок, сосны и воздух, который можно пить из стакана, как молоко. Егоров намеревался провести в том раю вторую, не менее счастливую, но более спокойную, чем первая, жизнь.
Во время войны Егорову было немного лет, он был крепок, здоров, дерзок и всеми силами старался попасть на фронт, но его оставили на броне, и к концу войны он был, пожалуй, единственным, таким молодым и здоровым, человеком на заводе. Егоров стыдился ходить по улицам, где, ему казалось, даже малые дети глядели на него, здорового битюга, с укоризной, и неделями ночевал в цеху в душевой, оборудованной под спальню-времянку. Но если он на денек возвращался домой, то вскоре за ним посылали директорскую машину и доставляли обратно. Значительно позже он стал наладчиком, а тогда был просто — Егоровым. "Надо Егорова позвать", — говорили в трудных случаях и звали, и Егоров, темноволосый красавец с худым лицом, приходил, склонялся над поломкой, слушал, ощупывал металл вздрагивающими пальцами. Он как бог был в цеху. Поэтому директор посылал за ним свою машину.
После войны Егоров не сразу сориентировался в обстановке и по-прежнему представлялся себе всесильным и незаменимым. Но это было не так. Откуда-то появилось много разных людей, которые не понимали славы Егорова.
Вернулись с фронта мужчины, повалили веселой гурьбой молодые специалисты. Завод быстро рос, а Егоров не перестраивался, ничему не учился, пританцовывал на узком пятачке между маем и августом сорок пятого года. Его теснили, отталкивали, а он каждое утро подходил к окну в ожидании директорского "газика".
Завод наливался производственной мощью, а Егоров опускался. Он запил. Он походил на великого бегуна, который вдруг сошел с дистанции, ослабел, давно его обогнали новые юные и резвые бегуны, а он озабоченно и странно сучит ногами, мнет траву в стороне от всех, ослепленный, жалкий. И никто не решается подойти к нему и толком объяснить, в чем дело, только врач издалека готовит успокоительный шприц.