Зина Левашова была крупная женщина с красивым, круглым, большую часть года смуглым лицом, беззаботным сердцем и легким нравом. Но тут надо сказать одну правду. Не любил ее Кирилл. И потом, когда их встречи стали редки, не жалел о ней. Более того, многое в Зинке раздражало его: и то, что работает в столовой и там приворовывает, и иные движения, как она, например, постоянно поправляет челку, по-мужски, сверху, с затылка на лоб, и особенно ее некоторые любимые словечки: "взять на прикол", "раззявил рожу", "терпеть ненавижу". Но он домогался ее ласк, а она не жадная была и не требовательная. Часто среди дня или ночи Кирилл не то чтобы вспоминал о подруге, а как-то вдруг ловил в себе ее ласковое присутствие.
Одно время они так близко стояли друг от друга, что и до семейного счастья оставался один шаг. Удобный был момент, но его прозевали. Вернее, Зина Левашова по своей легкости и безалаберности понадеялась на "авось", а Кириллу одинаково было, что расписаться по закону, что так пребывать в ласках и смехе. Так и миновал их час, а то бы, может, уж детишку нянчила Зинка. Потом они поссорились, не сразу помирились. Помирились, а настороженность и лед между ними остались. Но иногда Зина звонила ни с того ни с сего, и они встречались.
И в этот раз она спросила, как всегда спрашивала:
— Как дела, дружок?
— Хорошо, — ответил Кирилл. — Но не очень хорошо.
По дороге еще Зина спросила:
— Что так? Случилось чего?
Ясно видели девичьи глаза.
— Пришла беда, — ответил Кирилл и сгоряча хотел донести подруге на Алену, но спохватился и поглядел по сторонам этаким майским жуком.
На пляже они выбрали местечко в сторонке, откуда был виден ларек с пивом. Местечко удобное, мусору немного, под кустиком, и за пивом очередь можно сторожить, не вставая.
От великого солнца земля пропиталась жаром и обугливала непривычное тело еще крепче, чем солнце.
Тут, лежа подле задумчивой Зины Левашовой, представил Кирилл, что он как бы болен и как бы его, больного, мучает мерзкий мираж.
Все происходящее — было мираж, иллюзия, видимость. Светящаяся река, асфальт, Зинка на махровом полотенце, Зинкины белые зубы, скользящие в отдалении машины, плывущие в солнце высокие дома, Москва, катер на реке, множество голых тел, как тусклые рыбьи чешуйки, очередь за пивом и веселые розовые мужчины, подносящие к мокрым ртам скользкие стекла кружек, — все видимость.
"Умереть бы, — подумал он с силой необычайной, — ничего нет, пусто. И не будет ничего. Встать, уйти в воду и лечь на дно".
Как будто кто-то лезвием осторожно и сладко пощекотал у него внутри, потянул в неизвестное и отпустил, пожалел.
— Зинка, — сказал Кирилл, очнувшись. — Зинка!
— Чего? — ответила она, потягиваясь на полотенце. — Говори, что тебе.
— Пойду пивка принесу, Зинка.
В очереди он томился, огнем пекло череп, вокруг пыхтели мужики.
— Пиво теплое, — сказал Кириллу один из очереди, — холодильника-то у них нету.
— Какой холодильник, — согласился тот. — Для бочек не изобрели холодильника.
— Где не изобрели, а где и изобрели.
— Это где же?
— На Западе, поди, умеют делать. Там пиво в жестянках.
— Там умеют, — опять согласился Кирилл. — Там же в реках сметана течет. А такие, как ты, прибегают с ложками и хлебают задаром.
— Шутишь, кореш, — не обиделся мужчина. Майка на его выпуклом теле расползалась от обилия мышц.
"Ну и гвоздь, — позавидовал Кирилл, — вмажет, костей не соберешь". Он оглянулся и помахал рукой. Зинка кивала оттуда, с полотенца, и ей не скучно было кивать ему. Может, единственное его счастье, суженая, вольготно и горделиво покоила себя на сером пляже, среди пыли и песка на чистом полотне. Ищешь, бродишь, как слепец, а счастье рядом, протяни пальцы, теплое, безотказное, цены ему нет.
С двумя полными кружками он вернулся к ней.
— Зин, давай чаще встречаться, можно каждый день. Как раньше. Нам же хорошо было раньше, разве нет?
Левашова с сомнением вытянула губы. И эта гримаска его всегда бесила.
— Кому как, — ответила она серьезно, — тебе хорошо, а мне, может, не очень. Чего это с тобой?
— А почему тебе не очень, скажи?
— Нипочему.
Левашова угрюмая стала, пиво не допила и выплеснула на камень остатки.
Тоска плыла вокруг, дышать было душно, слова, которые он говорил Зинке, были оскорбительны, а она не обижалась на него, — и это было гнусно; и самые оскорбительные слова не говорил, а удерживал в себе, но если бы и сказал, она бы все равно не обиделась, а попыталась его понять и оправдать, — и это было самое гнусное и невыносимое.