Кавалер Федор, когда мы отошли на достаточное расстояние, вяло поинтересовался:
— Ты, дядя, зачем на неприятности нарываешься?
— Как это? На какие неприятности? Что с вами, молодой человек?
— Зачем девке голову дуришь? Она моя невеста.
— Свою невесту неприлично называть девкой! Впрочем, вы меня не поняли. У меня вполне серьезные намерения, как и у вас. Если Фрося будет ко мне добра, я увезу ее в город. Там мы станем жить-поживать и, как говорится, добра наживать. А если она не захочет, я увезу с собой свои страдания.
К нам приблизилась фигура в кепке набекрень.
— Чего ты с ним, гадом, толкуешь, Федьк? — прогнусила фигура. — Врежь ему промеж зенок, чтобы очухался!
— Вот что, дядя, — сказал Федор устало. — Шагай домой, и мы больше никаких контактов не имеем. Про Фроську забудь!
— Странные вы ребята! — искренне удивился я. — Разве можно по приказу что-то забыть. Фрося! Мне лучше бесчестье и позор, чем забвенье. Как вы не понимаете! Она для меня не просто женщина — она символ, утопия, мечта!
Федор чувствительно ударил меня кулаком в живот. Потом они вместе пинали меня, лежачего, ногами. Удивительно, но кроме боли от первого удара я, можно сказать, ничего не чувствовал. Пытался протестовать — не хватало голоса. Плыл на утлой лодчонке по кипящей реке и никак не мог причалить к берегу. Со всех сторон мелькали дружеские улыбки, манили родные руки, я тянулся к ним, но не дотягивался. Иногда берег проносился так близко, что по коже стегали ветви кустов. Наконец, среди всех прочих вспыхивающих звуков, раздался, прошуршал нежный шепот, прохладный, как сквозняк:
— Сергей Владимирович, да очнитесь же, ой, что делать, что делать?!
Это была она, Фрося, мое пробуждение. С трудом дотянулся пальцами до ее щеки. Она обняла меня за плечи и помогла сесть.
Я тихонько рассмеялся, чтобы ее не спугнуть.
— Какая ты красивая, Фрося! Наверное, лунный свет изукрасил серебром твои волосы. Дай потрогать! Ну, пожалуйста! Не уходи от меня!
Она смотрела сквозь слезы, как через дождевую завесу.
— Вы, вы… — пробормотала, давясь рыданиями, — блаженный, что ли?
Вот оно — определение моего состояния. На меня сошла благость! Потому так светло, возвышенно и просторно. Мелкие прижизненные хлопоты истаяли, заботы отболели. Это и есть благость. Но каким провидением ниспослана эта девушка? Не сулит ли она новые муки? Что такое — этот светлячок в тумане? Знаю одно — потерять ее из виду — все равно, что пропасть.
— Ну поднимайтесь же, ради бога! Я провожу вас домой. Вам надо побыстрее лечь.
— Зови меня на "ты", Фрося! Зови меня просто Сережей, хорошо? Но я не собираюсь домой. Давай убежим в луга и будем бродить до утра. Босиком по росным полянам — ах хорошо! Я расскажу тебе такое, чего ты никогда не узнаешь. Не пожалеешь, Фрося! Только не оставляй меня одного на перекрестке судьбы!
Бедная девочка ничего не могла понять и трусила. Благость не коснулась ее своим нежным крылом. Она, продолжая всхлипывать, повела меня домой, и я опирался на нее, как на посох. Душа ликовала. Я нес околесицу и сладко чувствовал, как она вздрагивает от моих несуразных слов. Катерина Авдеевна и Фрося обмывали мое лицо и смазывали царапины йодом. Я, хохоча, отбивался. Очень хотелось спать, но боялся уснуть и проснуться без теплого света в себе, обыкновенным, нормальным преподавателем техникума, брошенным женой и забытым детьми. Ох, ох!
— Вы умная женщина, Катерина Авдеевна, вы должны понять и не препятствовать. Похлопочите за меня перед Фросей, пусть она не сердится. Жених недостоин ее. Он… ладно, не будем вспоминать. Фрося, щекотно, ой, Фрося! Давай ничего сейчас не решать, а завтра спокойно обсудим создавшееся положение. Мы же культурные немного люди. Какого дьявола! Разница в возрасте не имеет значения. Да и какая, в сущности, разница — тридцать лет. Гете было семьдесят пять, а его возлюбленной — не помню сколько, но очень мало. Вы не помните, сколько лет было Шарлотте, Катерина Авдеевна? Вы-то должны помнить!
— Фрося, я теперь ненадолго усну. Протяни мне свою божественную руку. Я сожму ее легонько — и усну. И никого не прокляну.
Она дала мне руку. Я уснул.
— Тетя Катя! — слышал сквозь сон чарующий голос. — Что же это такое, господи?! Он помешался? Он болен?
— Отлежится небось. Мужики завсегда отлеживаются, пересуду на них нет.
Галлюцинации вернулись через три ночи на четвертую. Все это время чувствовал себя превосходно, словно сбросил с плеч десяток-другой лет. Огорчало, что никак не удается повидаться с Фросей. Скорее всего она избегала меня. В крайности придется сходить на молокозавод и договориться с начальством, чтобы ей дали отпуск. Отвезу ее в город под любым предлогом, и там все решится. Рассуждал я наивно, как размечтавшийся школьник, отбрасывая с легкостью в воображении все помехи. Например, строя планы насчет Фроси, представлял себе все так, будто бы я был один, но на самом-то деле я был не один.