По-моему я стал краснеть. Намёки Нязик были мне непонятны. В них не было ни слова правды, а всё равно я покраснел, будто и впрямь меня поймали на чём-то нехорошем. Нязик засмеялась:
— Ах, Ашир. Значит и впрямь ты потерял голову. Смотри, какой ты красный. Да, можно позавидовать той, из-за кого ты не спишь ночами.
Я уже был не рад, что связался с этой Нязик.
— Какая разница, когда спать, — буркнул я невпопад. — День долог, ещё высплюсь. Похожу, поброжу, подышу свежим воздухом…
— Походи, походи, — посоветовала мне Нязик. — Но если собираешься идти на заставу, то поторопись…
Я опять почувствовал, что краснею. При чём тут застава? И почему я могу опоздать? Пока я собирался спросить об этом Нязик, она уже убежала к другим женщинам, работавшим на помидорном поле, Но что она имела в виду? Нет, это ясно, она разыгрывала меня. И всё-таки я почувствовал какую-то неясную тревогу. И чем больше я думал о том, что могли бы означать слова Нязик, тем большей становилась эта тревога. Но тут же я начинал успокаивать себя. Что могло случиться такого, что могло бы разлучить меня с Кумыш? Может быть её собрались выдать замуж за какого-то парня? Нет, этого не может быть, не такая девушка Кумыш, нельзя её заставить, если она не хочет, да и капитан Аймурадов был не из тех, кто выдаёт замуж свою дочь против воли. Но что могли, всё-таки, означать слова насмешницы Нязик? Просто желание посмеяться надо мной, видя, как я краснею при одном упоминании о Кумыш?
Проще всего было дойти до заставы и там всё разузнать, но после вчерашнего мне туда хода не было. Я поискал глазами Нязик и внезапно перехватил её быстрый взгляд, но на этот раз в нём не было насмешки.
Нет, на заставу идти мне было стыдно. И я повернул назад.
У того самого места, где тропинка выходила на большую дорогу, стояла вся в клубах пыли полуторка. Очевидно, она остановилась только что — пыль на дороге ещё не улеглась. Когда пыль немного осела, из кабины вывалился здоровенный парень в кепке набекрень. Несмотря на пылищу, он с аппетитом откусил огромный кусок булки, которая скорее угадывалась, чем была видна в его огромной ладони. Я знал этого парня — его звали Курбан. Три года назад он окончил нашу школу. Ничем особенным он не прославился, если не считать отменного аппетита; ребята говорили, что он может есть даже во сне.
Курбан что-то хотел сказать мне, но огромный кусок булки видимо мешал ему. Ничуть не смущаясь, он протолкнул его в горло пальцем и помахал мне рукой.
— Э! Ашир…
Мне не хотелось с ним говорить. Он был мне неприятен. Поэтому, не двигаясь с места, я крикнул:
— Чего тебе?
Курбан, однако, ничуть не обиделся. Загребая ногами, он подошёл, переложил остатки булки в левую руку, а правую протянул мне:
— Привет, Ашир!
— Привет, Курбан!
— Ты случайно не с заставы идёшь?
Я тупо уставился на него.
— А тебе-то что, откуда я иду, — ответил я грубовато, но уж больно неожиданно мне было услышать от него про заставу. Сердце невольно сжалось — неужели что-то стряслось там. Сначала Нязик, и вот теперь — Курбан. А вдруг он обидится, повернёт, и я не узнаю в чём дело?
Но Курбан и тут не обиделся.
— Верно, — сказал он. — Какое мне дело? Но вот если ищешь Аймурадовых, то я мог бы тебе помочь.
— А что с ними? — Я и сам не понял, крикнул я это или прошептал.
— Э, не волнуйся так, — добродушно сказал Курбан и с огорчением посмотрел на оставшийся кусочек булки. — Ничего с ними не произошло. Они просто переехали, вот и всё. Я думал, может, тебе интересно.
Земля поплыла у меня из-под ног.
— Курбан, скажи, — умоляюще попросил я.
— Скажу, скажу. Капитана Аймурадова срочно перевели на новое место. Я сам помогал грузить вещи, только-только со станции, вот проводил их и еду. И вижу тебя…
Не помню, что со мной было. Наверное, я очень переменился в лице, потому что Курбан испугался. Дальше ничего не помню. Пришёл в себя — сижу на земле, а Курбан наливает мне из фляги воды.
— Ты не волнуйся, Ашир, вот, попей воды. — Говорит, а у самого трясутся губы. Но я совсем не хотел никакой воды.
— Куда они переехали?
— Клянусь, Ашир, не знаю куда, Но Кумыш просила меня передать тебе письмо.
И он достал из кармана изрядно помятый конверт. В этот момент я любил Курбана, как родного брата. Я чуть не расцеловал его. Дрожащими руками разорвал конверт. Мне казалось, что меня обрызнули живой водой, едва я только прочёл первую строчку:
«Ашир, дорогой!»
Затем Кумыш писала мне, что переезд очень срочный, по делам пограничной службы, и что они все узнали о переезде буквально накануне ночью. «Ты знаешь, — писала она, а я читал и строчки прыгали у меня перед глазами, — ты знаешь, что такое военная служба: приказ надо выполнять. Папа меня нисколько не ругал, нисколько, только спросил, как я к тебе отношусь, и я сказала ему, что люблю тебя и никого другого в жизни, не полюблю. После этого они с мамой долго о чём-то говорили в другой комнате. О чём они говорили, я узнаю у мамы, когда устроимся на новом месте, и тут же напишу тебе. Папа относится к тебе хорошо, мама тоже. До свиданья, Ашир, я тебе обязательно напишу и очень скоро.