Застигнутый дождем далеко от укрытия, Макман остановился и лег, сказав: Поверхность, прижатая к земле, останется сухой, тогда как стоя я промокну насквозь и везде одинаково, - и, после недолгих колебаний, он улегся ничком, хотя для него не составляло труда упасть навзничь или, пойдя на компромисс, на один из боков. Но он считал, что затылок и спина, от шеи до поясницы, более ранимы, чем грудь и живот, не отдавая себе отчета в том, отдавая его не больше, чем корзина с помидорами, что эти участки тела тесно и даже нерасторжимо связаны между собой, по крайней мере, пока смерть их не разлучит, и еще со многими другими частями, о которых он не имел ни малейшего представления, и что, например, капля воды, попавшая не вовремя на копчик, может привести к припадкам смеха, длящимся годами, тогда как, перейдя вброд болото, умираешь всего-навсего от воспаления легких, а ноги не ломит и даже наоборот, ногам лучше, чему способствует, вероятно, лечебное свойство стоячей воды. Лил сильный, холодный, отвесный дождь, что дало Макману основание предположить, что он будет краток, словно существует какая-то связь между силой и продолжительностью, и что, когда он вскочит, минут через десять или через четверть часа, его перед, нет, зад, будет белым, нет, перед было правильно, его перед будет белым от пыли. Это он внушал себе всю жизнь, вечно твердил: Это не может долго продолжаться. Все происходило днем, сказать более определенно трудно, ибо проходил час за часом, а свет оставался таким же свинцовым, так что, вполне вероятно, время было полуденное, вполне. Неподвижный воздух, хотя и не холодный, казалось, не обещал или навсегда забыл тепло. Дождь, потоками вливающийся в шляпу через трещину, досаждал Макману, он снял ее и положил на висок, другими словами, повернул голову и прижался щекой к земле. Его пальцы, которыми заканчивались широко раскинутые руки, уцепились за траву, в каждой ладони по пучку, с такой силой, словно его распяли на скале. Но постараемся, во что бы то ни стало, продолжить описание. Дождь обрушился на его спину сначала барабанной дробью, затем, очень скоро, дробь перешла в хлюпанье и бульканье, как хлюпает и булькает белье, когда его полощут в лохани, и Макман с интересом отличал шум дождя, падающего на него, от дождя, хлещущего землю. Ухо его, лежащее или почти лежащее на плоскости щеки, приникло к земле так крепко, как редко случается в дождь, и Макман ясно слышал отдаленный гул земли, впитывающей и вдыхающей, под корнями насквозь промокшей склоненной травы. Мысль о каре пришла ему в голову, давно, правда, увлеченную этой химерой и находящуюся, вероятно, под впечатлением неудобной позы распятого тела и мучительно сжатых пальцев. И, не зная вполне достоверно своего греха, он хорошо понимал, что жизнь - недостаточное искупление за него, и что искупление - само по себе грех, требующий дальнейшего искупления и так далее, словно для живых существует что-нибудь иное, кроме жизни. Несомненно, он бы подумал о том, обязательно ли нужно быть виновным для того, чтобы оказаться наказанным, если бы не воспоминания, все более болезненные, о том, как согласился он жить в своей матери, а затем покинуть ее. Но и в этом не мог он усмотреть своего греха, разве что еще одно искупление, не достигшее цели и не только не очистившее но и ввергшее в грех еще более глубокий, чем прежде. Сказать по правде, понятия греха и наказания мешались в его сознании, подобно представлениям о причине и следствии, часто перепутанным в сознании тех, кто еще мыслит. Нередко, дрожа от страха, он страдал, повторяя: Мне это дорого обойдется. Но не зная, что нужно для обретения правильных чувств и мыслей, он внезапно начинал улыбаться, безо всякой на то причины, как улыбается сейчас, как улыбался тогда, ибо прошло уже много времени с того полудня, мартовского, возможно, или ноябрьского, но все же, скорее, октябрьского, когда дождь застиг его вдали от приюта, улыбаться и благодарить за обильный дождь, и за скорый его конец, и за звезды, которые озарят ему путь и позволят идти дальше, если он этого пожелает. Он не совсем понимал, где находится, не считая того, что находится на равнине, и что горы недалеко, и город, и море, и что ему нужна лишь пылинка света и несколько неподвижных звезд, чтобы преуспеть на пути к тому, другому или третьему, или остаться там, где он находится, если он этого захочет. Ведь для того, чтобы остаться там, куда вам довелось попасть, без света не обойтись, если только вы не кружите на месте, что в темноте практически невозможно, или не решаете замереть и дождаться наступления рассвета, но тогда вы замерзнете насмерть, если только не окажется тепло. Но Макман не был бы человеком, если бы после сорока-сорока пяти минут жизнерадостного ожидания, обнаружив, что дождь не ослабевает ни на йоту, а день идет наконец к концу, не начал корить себя за то, что сделал, а именно - лег на землю, вместо того чтобы двигаться дальше, прямиком, насколько это возможно, в надежде натолкнуться, рано или поздно, на дерево или сарай. И вместо того, чтобы удивляться силе и продолжительности дождя, он удивлялся тому, что не смог предвидеть, в момент падения первых робких капель, всей силы и продолжительности грядущего дождя, и тому, что он остановился и лег, а не двинулся вперед со всей возможной скоростью, ибо Макман был всего-навсего человек, сын, внук и правнук человеческий. Но разница между ним и его серьезными и трезвыми прародителями, сначала отпускавшими бороды, потом усы, заключалась в том, что его семя вреда не причинило никому. Так что со своими сородичами он был связан исключительно через предков, ныне покойных, а в свое время надеявшихся себя увековечить. Но заповедь "Лучше поздно, чем никогда", помогавшая настоящим людям, подлинным связующим звеньям, признать ошибочность избранного пути и поспешить навстречу другой ошибке, оказалась Макману не по зубам, и он часто думал, что, пресмыкаясь в смертности своей, не выберется из нее до конца времен, ничего не достигнув. Но и не заходя так далеко, тот, кто ждал слишком долго, будет ждать вечно. И вот приходит час, когда ничего больше не случается, и никто больше не приходит, и все кончается, все, кроме ожидания, которое знает, что оно тщетно. Возможно, Макман приблизился к такому состоянию. Когда, например, вы умираете, смерть приходит слишком поздно, вы ждали слишком долго, вы уже недостаточно живы, чтобы умереть. Возможно, Макман достиг такого состояния, но, по всей видимости, еще нет, хотя поступки ни о чем еще не говорят, я знаю, знаю, мысли тоже. Итак, упрекнув себя за необдуманный поступок и чудовищный просчет в оценке погоды, он, вместо того чтобы вскочить с земли и помчаться как угорелый, перевернулся на спину, предавая, таким образом, потопу свой перед. Именно в этот момент, впервые со времен веселых прогулок в молодости, когда он ходил без шапки, показались его волосы, поскольку шляпа осталась лежать неподвижно на том месте, которое только что покинула голова. Ибо, когда лежишь на животе в необитаемой и практически безмерной части страны и переворачиваешься затем на спину, то совершаешь боковое движение всем телом, включая голову, если только не стремишься избежать этого, и голова останавливается на расстоянии примерно Х дюймов от того места, где лежала прежде (X - ширина плеч в дюймах), так как голова находится как раз посередине плеч. Но если постель узка, я имею в виду, широка лишь настолько, чтобы в ней поместиться, нары, например, то поворачиваться на спину, а затем на живот бесполезно, голова не покинет своего места, если только не наклонить ее вправо или влево, и, несомненно, есть люди, готовые причинить себе такое беспокойство, в надежде на некоторое разнообразие. Макман попытался взглянуть на темные струящиеся массы - все, что осталось от неба и воздуха, - но дождь бил его по глазам, и он закрыл их. Потом открыл рот и долго лежал так, с открытым ртом и широко, насколько возможно, раскинув руки. Любопытное явление: лежа на спине, человек не так сильно стремится уцепиться руками за землю, как когда он лежит на животе - интересное наблюдение, вероятно, стоило бы его продолжить. И как часом раньше он закатал рукава, чтобы удобнее было уцепиться за траву, так и сейчас он закатал их снова, чтобы лучше почувствовать хлещущие удары дождя по ладоням, называемым порой то горстями, то кистями, когда как. И в самый разгар - чуть было не упустил из вида волосы, которые, с точки зрения цвета, столь же приближались к белому, сколь приближается к черному полночный мрак, а с точки зрения длины были очень длинными, очень длинными как сзади, так и по бокам. В сухой и ветреный день они бы с радостью резвились в траве, сами почти как трава, но дождь прибил их к земле и смешал с грязью, так что получилось нечто вроде бесформенной грязной массы, не бесформенная грязная масса, а нечто вроде таковой. И в самый разгар страданий, ибо, приняв такую позу, как Макман, любой человек вскоре почувствовал бы неудобство, он начал страстно желать, чтобы дождь не прекращался, а вместе с ним не прекращались бы страдания и боль, поскольку причиной боли являлся, почти наверняка, дождь, ведь лежачее положение само по себе не неприятно, как будто существует какая-то связь между терпящим страдание и причиной, его вызывающей. Дождь мог бы и прекратиться, но не прекратилось бы страдание, точно так же, как оно могло прекратиться и при затянувшемся дожде. По всей видимости, такая существенная четверть-правда уже начала его осенять, ибо, оплакивая то, что он не может провести остаток своей жизни (которая, таким образом, соответственно и приятно сократилась бы) под столь сильным, холодным (но не ледяным), отвесно падающим дождем, то переворачиваясь на спину, то лежа ничком, он был на четверть склонен задуматься, не ошибся ли он, взвалив на дождь всю ответственность за собственные страдания, и не является ли на самом деле испытываемое им неудобство следствием другой причины или целого ряда причин. Просто страдать людям недостаточно, им подавай жару или холод, дождь и его противоположность - солнечную погоду, а также любовь, дружбу, цвет кожи, половое бессилие или непроходимость, например, короче говоря, всевозможные телесные неистовства и безумия, к счастью, слишком многочисленные, чтобы их можно было перечислить, сюда входит и череп с его продолжениями, неважно, что это значит, косолапость, например, чтобы они наверняка сумели узнать действительную причину того, что, подмешиваясь к их счастью, осмеливается делать его неполным. Встречались упрямцы, которые не успокаивались до тех пор, пока не узнавали истинную правду - возникло ли их раковое новообразование в привратнике желудка или все-таки в двенадцатиперстной кишке. Но для такого рода полетов мысль Макмана была еще не оперена, и, сказать по правде, она клонилась к земному и не годилась для чистого разума, особенно в той обстановке, в которой нам посчастливилось его застать. Честно говоря, по характеру он был скорее пресмыкающимся, чем птицей, мог выжить после тяжелого увечья и чувствовал себя лучше сидя, чем стоя, и лежа, чем сидя, так что он садился и ложился при малейшем предлоге и поднимался только в том случае, когда сила жизни или борьба за существование вновь начинали толкать его под зад. Добрую половину своей жизни он провел в неподвижности, сродни каменной, если не сказать три четверти или даже четыре пятых, в неподвижности сначала только внешней, но мало-помалу вторгавшейся, не скажу в жизненные органы, но, по крайней мере, в восприятие и понимание. Можно предположить, что от своих многочисленных предков, через посредство папы и мамы, он унаследовал железную нервную систему и с ее помощью достиг того возраста, которого достиг, что буквально ничто или совсем пустяк по сравнению с тем возрастом, которого он еще достигнет, я знаю это на свою беду, не испытав сколько-нибудь серьезного несчастья, я имею в виду несчастья, способного прикончить его на месте. Никто никогда не приходил ему на помощь, не помогал избежать шипов и ловушек, подстерегающих простодушных на каждом шагу, и ни на чьи способности, кроме своих собственных, ни на чью силу не мог он рассчитывать, чтобы преодолеть путь от утра до вечера и от вечера до утра без смертельных повреждений. Но главное, он никогда не получал подношений наличными или получал их крайне редко и на ничтожную сумму, что было бы пустяком, имей он достаточно сил заработать себе на хлеб, в поте лица или подраскинув мозгами. Когда его, например, нанимали прополоть делянку молодой моркови за три пенса в час, а то и за шесть, часто случалось, что он выдергивал всю морковь вместе с сорняками, по рассеянности или под воздействием не знаю какого неодолимого порыва, охватывающего его при виде овощей и даже цветов, буквально ослепляющего, во вред собственным интересам, порыва убрать все как можно чище, не видеть ничего перед глазами, ничего, кроме чистой земли, без всяких паразитов, и устоять перед этим порывом он зачастую не мог. Или же, когда до такого не доходило, внезапно все начинало плыть перед его глазами, и он не способен уже был отличить растения, предназначенные для украшения домов или идущие на корм людям и зверям, от сорняков, которые, как говорят, ни на что не пригодны, но которые тоже по-своему п