Я закусил губу.
— Нам всем не везет…
Около часа ночи, когда были опустошены две бутылки водки, три бутылки шампанского (отличилась Ундина, которая хлестала его фужерами, поначалу не пьянея), без остатка съедена чудовищная колбаса и когда открытое окно принесло вечернюю свежесть, Юрок постучал вилкой по пустому стакану и потребовал тишины.
— А теперь, моя юная обворожительная подруга, — вкрадчиво сказал он девушке, заговорщицки подмигивая мне, мол, сейчас начнется главное — сами собой ходуном заходят предметы, — ты продемонстрируешь нам свои таланты…
И прежде чем Юрок успел ей помешать, Ундина запела. Она, видно, долго ждала этого мгновения и вложила в голос всю силу сдерживаемого в течение долгих часов темперамента.
Не знаю, где она училась пению и училась ли вообще, но кричала, — иначе нельзя назвать звуки, которые исторгало ее горло, ее широко разверстый рот, ее напрягшаяся грудь, — она настолько громко, что у нас сразу же заложило уши.
Мир наполнился внезапной абсолютной тишиной. Мы с Юрком, впервые в жизни полностью оглохнув, глупо улыбаясь, смотрели друг на друга.
Ундина заламывала руки, беззвучно (для нас!) разевала огромный рот, строила уморительные гримасы, кривлялась, изображая оперную диву, закатывала очи и прочее, прочее, прочее…
И все это, повторяю, в абсолютной тишине. Казалось, какой-то выживший из ума волшебник, надавив кнопку, отключил звук во всем подлунном мире.
Я тогда подумал, что Юрок с Ундиной ошибся. Не быть ей певицей. Сейчас не ее время. Сейчас время мяукающих блондинок, с помощью косметики выдающих себя за писаных красавиц, и козлетонистых юношей с квадратными подбородками и глазами-пуговицами. Сейчас время пигмеев со слабыми голосишками и ужимками клоунов. Сейчас время самодеятельных дребезжащих шептунов, случайно попавших на эстрадные подмостки. Время голосистых трубадуров минуло.
Да и записывающая аппаратура рассчитана на другие децибелы. Она не предназначена для записи рева противовоздушных сирен.
Ундина была обладательницей уникального голоса.
От звука ее голоса, сопоставимого по силе с грохотом взлетающего реактивного бомбардировщика, эта нежная аппаратура сразу бы вышла из строя — она бы испустила дух, она бы взорвалась и рассыпалась, отравляя продажный воздух звукозаписывающих студий вонью горящих магнитных лент и плавящихся золотых дисков.
Внезапно Ундина закрыла рот и, быстро оседая, начала выпадать из кресла, и не успели мы прийти ей на помощь, как она, извиваясь, как змея, сползла на пол, перевалилась на спину и, раскинув руки в стороны, громко захрапела. Мы переглянулись. Шампанское, видимо, подействовало…
— Черт возьми, а кто же тогда будет передвигать предметы? — озадаченно проговорил мой друг, щупая пульс на запястье черноземной Иммы Сумак. — Вот это голосище! Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ревел с такой сатанинской силой! Черт бы побрал эту иерихонскую трубу! Теперь жди, пока она протрезвеет…
Мы перенесли тело чудо-певицы на диван и опять сели за стол.
Мы все еще чувствовали себя полуоглохшими.
Полностью слух вернулся к нам только после третьей бутылки…
Теперь, когда ему никто не мешал, Юрок мог вволю наговориться "за жизнь".
— Человек измельчал. Мелок стал он, человек-то. Где они, исполины прошлого? — терзал ночную тишину глас полутрезвого Юрка. — Место Пушкина пустует уже почти два столетия… А где современные Толстые, Чеховы? Булгаковы, наконец? Эти великие личности владели умами современников, по ним, как по компасу, сверяли нравственность и подлость, добро и зло, искренность и криводушие. А по кому прикажешь сверять ныне? По авторам новомодных любовных романов? По этим ударникам беллетристического труда из горячего книгопрокатного цеха? Или по круто, ты попал на ТВ?..
Юрок выругался.
— У тех великих людей была за спиной Россия. Они это сознавали… — важно сказал он и выпятил грудь. — У них — у тех великих — была порода… И эта порода великих людей перевелась… Перевелись крупные личности. На пьедесталы взгромоздилась мелкота… Теперь великими объявляют тех, кто больше нагородит глупостей в эфире или кто больше награбит денег… Людские души истончились, — сделал он открытие, поразившее, похоже, его самого, — они изъедены завистью, пошлостью и ложью. Доброго и хорошего в людях осталась самая малость. Эволюционирует холодный, безнравственный разум, а души деградируют… Человечество превращается в одного большого прожорливого обывателя. Спасибо дяде Сэму. Это он развернул перед человеком картину суррогатного счастья, где основными ценностями стали собственный дом, престижная работа, машина и жена с силиконовой грудью. Стяжательство и мещанство — болезни нашего времени. И этими болезнями окаянные американцы хотят заразить весь мир…