Старик в качестве необходимого отступления от темы, за чашкой турецкого кофе, который он готовил на удивление хорошо, любил рассказывать о своих научных экспедициях. В эти минуты на него нападало благостно-ностальгическое настроение, и он мог долго, попыхивая вкусным английским табаком, рассказывать об особенностях новгородской берестяной письменности или вооружении монгольского воина времён Чингисхана.
Вопрос о книге Полуянова я больше не поднимал, но меня так и подмывало поинтересоваться у Андреева насчёт отношений с бывшим учеником. Сильное любопытство снедало меня изнутри. Я прекрасно понимал, что этот разговор был бы Андрееву очень неприятен, и даже знал почему, но в ответственный момент всё-таки не смог сдержаться. Однажды Верхов поинтересовался у академика, много ли у того было учеников, и чем они впоследствии занимались. Андреев стал с удовольствием перечислять фамилии профессоров и учёных знаменитостей, которым он, по его словам, дал путёвку в жизнь. В этом длинном списке фамилия Полуянова, естественно, отсутствовала. И тут я не преминул вставить:
– А как же Вячеслав Полуянов?
Я действительно не хотел ничего плохого, фамилия бывшего ученика Андреева просто сорвалась у меня с губ. Негативную реакцию Андреева несложно было предугадать. Он сразу же замолчал и посмотрел на меня жёстким, почти ненавидящим, взглядом. На несколько секунд в комнате повисла гнетущая тишина.
– Ну, что ж, молодой человек, если вы хотите знать моё мнение об этом человеке, я скажу… – с явным недовольством сказал Андреев. – Да, был у меня такой ученик, талантливый ученик, скажу даже, очень талантливый ученик. У него были великолепные перспективы для продолжения научной деятельности, но, к сожалению, история, я имею в виду, история как наука, его интересовала мало. Он с головой погрузился в мистику, выискивая в истории не реальную жизнь реальных исторических людей и культур, а тайные знаки, эти химеры научного знания. Все его теории не выдерживали никакого критического анализа и не могли найти никакого исторического подтверждения. Его неуёмное воображение помешало ему стать учёным. То, что случилось с ним впоследствии, лишь печальный итог его ошибок и заблуждений.
– И что же с ним случилось? – спросил я, как будто был совсем не в курсе того, что произошло с Полуяновым.
– Он сбежал на Запад, бросив жену и ребёнка.
– И вы его никогда больше не встречали и не слышали о нём? – не унимался я.
– Нет, не слышал, и слышать не хочу! Как историк он умер и умер уже давно. И прошу вас, больше не будем об этом, – резко ответил академик.
Наверное, я сильно расстроил Андреева, вскрыл его старые раны. В тот вечер старик был особенно раздражителен и молчалив. На вопросы Верхова он отвечал коротко и часто невпопад, подолгу смотрел в окно, о чём-то задумавшись. В итоге он сказался уставшим и выпроводил нас раньше обычного. Когда мы спустились на улицу, Сергей укоризненно помотал головой, заметив:
– Не стоило тебе давить старику на мозоль. У нас есть дело, которое надо сделать, а выяснять никому не интересные детали старых отношений академика можно и в другое время.
В целом я был согласен с Сергеем и чувствовал себя виноватым. Но мне почему-то казался важным этот вопрос отношений Андреева со своим бывшим учеником. Я подозревал, что у Полуянова могла быть какая-то шальная идея истории храмовников, не нашедшая своего отражения в публикациях, и Андреев знал о ней. Коварное любопытство толкало меня в эту загадочную область, грозя окончательно испортить мои отношения с академиком.
С Кариной я теперь виделся почти каждый день и уже с трудом мог обходиться без её голубых глаз, длинных, волнистых тёмных волос, нежного голоса и доброй улыбки. Мне с ней было по-особенному хорошо и спокойно. Мы могли подолгу сидеть на скамейке в парке, и она, положив свою голову мне на плечо, говорила, говорила о самом разном. Рассказывая о новых туфлях или делясь своими впечатлениями о только что прочитанной книге, она поднимала голову и хитро, с улыбкой внимательно смотрела на меня, пытаясь понять, слушаю ли я её. Бывало и так, что, положив мне голову на плечо, она молчала, нежно прижимаясь ко мне. И в этот момент мне казалось, мы были самыми счастливыми людьми на свете, потому что мир, немного замедлив свой бег, теперь крутился вокруг нас. В эти минуты, ослеплённым и оглушённым своим внутренним покоем, нам казалось, мы были центром и смыслом всего существования, всё происходящее вокруг представлялось неким динамичным фоном великолепной картины, в центре которой были я и она.