Ему представилась палата лечебницы Мод Лонг, где лежит Джин Тэйлор, – интересно, что бы на это сказал Цицерон. Он окинул взглядом ряды книг. Великие немцы на этот счет ясно что говорят: у них либо провидчество, либо патология. А тут, чтобы вникнуть, надо дружиться с людьми, надо использовать лазутчиков и завоевывать сторонников.
Он съел половину принесенной рыбы; из полубутылки было тоже порядочно отпито. Он перечел написанное – отчет о нынешнем пребывании у Колстонов, от самого прихода до обратной парковой прогулки, насыщенной нечаянными раздумьями о миссис Петтигру, чье назойливое присутствие, как оно и отмечено в дневнике, вызвало в нем раздражение нравственного оттенка и одновременно эротические ощущения. Дневник-то будет предан огню, но пока что каждое утро он анализировал свои записи, извлекая из них данные для жизненных историй, разнося их по соответствующим блокнотам. Там Чармиан становилась безличной, едва ли не бездомной «Глэдис», миссис Петтигру – «Джоун», а сам он – «Джорджем».
Он оставил картотеку, отложил дневник и примерно час читал один из толстеньких томиков собрания сочинений Ньюмена[3]. Почти дочитав, он отчеркнул карандашом пассаж:
«Я постоянно интересуюсь, отчего в древности умирали старики. Мы читаем: „После того Иосифу сказали: вот, отец твой болен“ или „Приблизилось время умереть Давиду“. Чем они были больны, отчего они умерли? Равно и с отцами церкви. Святой Афанасий умер на восьмом десятке – отчего, от апоплексического удара? Нам не надо уподобиться в смерти мученикам, – но иной раз мне думается, что немалое было бы утешение соединиться со святыми исповедниками в их болестях и угасании: папа святой Григорий страдал подагрой, святой Василий – печенью, ну а как святой Григорий Назианзский? Святой Амвросий? Святой Августин и святой Мартин умерли, простудившись, ибо возраст их...»
В половине десятого он взял из ящика десятисигаретную пачку и вышел на улицу, на Пэлл-Мэлл, где дежурил ночной сторож, которого Алек Уорнер навещал уже целую неделю. Он все надеялся набрать достаточно толковых ответов, чтобы сконструировать историю жизненного конца. «Сколько вам лет? Где вы живете? Как питаетесь? Верите ли в бога? Имеете ли вероисповедание? Занимались ли когда-нибудь спортом? Какие у вас отношения с женой? А ей сколько лет? Кто? Что? Отчего? Как вам кажется?»
– Вечер добрый, – сказал тот при виде Алека. – Спасибо, – прибавил он, взяв сигарету. Он подвинулся на доске у жаровни, чтобы дать место Алеку.
Алек обогрел руки у огня.
– Как вы себя нынче чувствуете? – спросил он.
– Да не худо! Сам-то как, начальник?
– Да не худо. Лет вам, помнится...
– Семьдесят пять. Для начальства шестьдесят девять.
– Ну конечно, – сказал Алек.
– А то слишком много будут знать.
– Мне-то семьдесят девять, – проворковал Алек.
– Я те за шестьдесят пять и дня не дам.
Алек, глядя в огонь, улыбнулся: он знал, что это сущая неправда, и ему, кстати, в отличие от большинства было глубоко безразлично, на сколько лет он выглядит.
– Откуда вы родом? – спросил Алек.
Мимо размеренно прошествовал полисмен, на ходу покосившись на двух стариков. Он заметил, что у ночного сторожа приятель необычный, но его это ничуть не удивило. Видывал он и не такое: старики – народ с придурью.
– Легавый-то, – сказал Алек, – молодой еще, интересно ему, что мы тут задумали.
Сторож извлек бутылку с чаем и вытащил пробку.
– Назавтра как, ничего не светит?
– В 14.30 – Карабин. Говорят, будто в 16.15 – Недостижимый. А скажите-ка...
– На Карабина и так все ставят, – сказал сторож. – Грош – не выигрыш.
– Вы днем подолгу спите? – спросил Алек.
Чармиан уложили в постель. Когда с нею грубо обращались, сознание у нее частью прояснялось, частью мутнело. В данный момент она прекрасно сознавала, что миссис Энтони – не Тэйлор, а Мейбл Петтигру – бывшая домоправительница Лизы Брук, очень неприятная женщина.
Она лежала, раздумывала и пришла к выводу, что миссис Петтигру ей не годится. Три недели попробовали – и хватит, все ясно.
К тому же Чармиан показалось на покое, будто миссис Петтигру сделала ей что-то нехорошее, когда-то, давным-давно. Это было не так. На самом деле шантажировала ее не миссис Петтигру, а Лиза Брук, и она платила, платила и платила, хотя как раз Лизе деньги были ни зачем не нужны; она лежала без сна долгие ночные часы и в конце концов отказалась от своего любовника, от Гая Лита, а Гаю пришлось тайно жениться на Лизе, чтобы ублаготворить и утихомирить ее, чтобы Чармиан жилось спокойно. И вину за это Чармиан возложила на миссис Петтигру, покамест позабыв, что мучительницей ее тогда была Лиза: уж очень горькая осталась память и очень уж больно мучили ее заново. Миссис Петтигру, снимая с Чармиан платье, вывернула ей руку: дернула и сжимала так нетерпеливо, что, может, даже и синяк остался.