Георгий Иванович Чулков
Memento mori
Там стыдно будет унывать
И предаваться грусти праздной,
Где пахарь любит сокращать
Напевом труд однообразный.
Александр Блок в докладе своем «Интеллигенция и народ», прочитанном сначала в «Религиозно философском обществе», а потом в «Литературном», раскрывает рознь между двумя на чалами современной русской жизни и делает мрачные предсказания: на культурных людей надвигается «грудь коренника» той бешеной тройки, которая мчится из глубины наших диких полей. Поэт, по видимому, предчувствует, что правда, живая и стихийная, на стороне народа, но он отказывается делать какие либо определенные выводы из этого утверждения и ограничивается тремя вопросами: во-первых, переходима ли черта между интеллигенцией и народом? во вторых, если нет, остается ли какое-нибудь спасение для культуры, кроме Победоносцевской инерции? и, в третьих, если да, то как найти пути к народному сердцу?
С историко-социологической точки зрения я не стану рассматривать доклад Блока: жизнь слишком усложнилась, многообразные культурные течения и грубые материальные интересы давно уже раздробили страну на определенные классы и группы, и нет возможности отвлеченно рассуждать по поводу такой произвольной границы, которую проводит Александр Блок.
Но с иной жизненно практической точки зрения рассуждать о докладе Блока возможно и должно.
Впрочем, возражая своим оппонентам, Александр Блок сделал одну уступку, которая отчасти изменяет самую постановку темы об интеллигенции и народе; Блок признал, что рознь существует не между всей интеллигенцией и народом, а лишь между известной «частью» интеллигенции и той стихийной Русью,
Такая постановка темы изменяет в известной мере и ее сущность, потому что часть интеллигенции, конечно, не связана с той Русью, которая «и во сне необычайна», – но возможно ли утверждать pars pro toto?
Воистину интеллигенцию нашу нельзя мерить той мерою, которую приложил к ней поэт. «Я, – говорит Блок, – как интеллигент, влюблен в индивидуализм, эстетику и отчаяние». Какое чудовищное непонимание духа нашей интеллигенции!
Неужели не ясно, что все три темы, влюбившие в себя поэта, – «индивидуализм, эстетика и отчаяние» – все эти темы являются предметом ненависти нашего интеллигента? Неужели Блок не понимает, что влюбленность в эти темы есть край нее декадентство? И неужели не очевидно, что декадентство полярно по отношению к интеллигенции? Интеллигенция, со времен Белинского утверждавшая идею общественности и народолюбия, со времен Писарева провозгласившая парадоксальное «разрушение эстетики» и, наконец, в лице своих революционеров, объявившая войну апатии и косному отчаянию, – что общего имеет эта интеллигенция с тем орхидейным интеллигентом, который расцветает в декадентской оранжерее?
Образ двойника заслонил Блоку образ интеллигенции, и печать смерти на лице этого двойника Блок принял за печальный знак гибели всего нашего общества. Но напрасно Блок волнуется за судьбу всех этих юношей и девушек, которые рассеяны теперь среди народа – всех этих учителей, врачей, статистиков, газетных работников, пропагандистов, агитаторов, – все они органически связаны с народом. Они умеют и жить с народом и умирать за народ. Правда, порой между грамотным и неграмотным русским человеком бывают недоразумения, но ведь не очевидно ли, что дух народа не может определяться его темнотой? Нация – по существу – не изменит своей природы, если страна не будет голодной и невежественной. И, надеюсь, Александр Блок не имел в виду этой чисто внешней розни, какая возникает порой в русской действительности между косным обывателем, кто бы ни был он – мужик, мещанин, помещик, и вольнолюбивым и подвижным искателем нового жизненного уклада.
Однако, если мы устраним все эти недоразумения и обратимся к самым корням доклада Александра Блока, мы увидим, что они глубоко внедрились в жизненную правду.
В чем же эта правда? О каком расколе, о каком разделении и розни идет здесь речь?
Я думаю, что рознь действительно существует, но существует она между декадентами, с одной стороны, и народной стихи ей – с другой. Я разумею под декадентами не только литераторов и – пожалуй даже – менее всего их, а тех случайных, почти всегда талантливых, но погибающих «лириков жизни», которые возникают перед нами время от времени, как живой укор за идеи крайнего индивидуализма, идеи, взлелеянные Фридрихом Ницше, Бодлэром и Оскаром Уайльдом.