Однако лето катилось, будто моя тачка по дорожкам огорода, и чем больше я старался успеть, тем быстрей жаркое лето спешило, неслось к прохладной осени. Та женщина в доме рядом с церковью — её звали матушка Елена — однажды подвела меня к священнику, отцу Борису. Он как узнал, что у меня такое же имя, обрадовался: да ты мой тёзка. Я повторил слова мальчика о козлах, что будто их так же называют, а он пуще прежнего обрадовался: так нам с тобой и надо, чтобы не заносились!
Позвал меня отец Борис в церковь на исповедь, я и пошел.
— Давай, Борис, рассказывай, что ты там нагрешил.
— Не знаю, — говорю, — вроде бы веду себя хорошо, Люду слушаю, работаю много, ем с аппетитом до чистой тарелки. Книги читаю церковные. Разве, это плохо?
— А ты состоишь в браке с Людмилой?
— Не знаю. А брак — это как?
— А что ты вообще о себе знаешь?
— Ну как, — произнес я, почесав затылок, и меня озарило: — Знаю, что меня убили!
— Как убили? — удивился отец Борис. — Ты же вот он — живой и здоровый.
— Да, но мне часто снится сон, как меня ударили по затылку, и я умер. Вот и шишка осталась, пощупайте. — Потянул его большую шершавую ладонь к затылку. — Чувствуете?
— Вот оно что, — сказал задумчиво отец Борис. — Значит, у тебя потеря памяти после удара по голове случилась. Соболезную…
— Да это ничего, батюшка, — стал его успокаивать. — Правда же, мне хорошо живется. Люда мне как мать родная. И землю я люблю, и всякие растения, и птиц, и даже комаров и… этих, на которых рыбу ловят в пруду — червяков.
— Значит, говоришь, ты доволен жизнью?
— Конечно, батюшка. Вот и матушка Елена меня любит и книжки мне бесплатно почитать дает. Это мне тоже нравится.
— Скажи, Борис, ты совсем не помнишь ничего из прошлой жизни?
— Как-то раз после чтения церковной книги про святых, я что-то вспомнил: людей, школу, институт… — а сейчас опять забыл… Это плохо?
— Да тебе, брат, просто позавидовать можно, — проворчал отец Борис, запустив пятерню в бороду. — А то чем старше становишься, тем больше мучает прошлое. Вспоминаешь разные плохие дела, и совесть будто огнем жжет. — Священник поднял на меня смеющиеся глаза. — А ты, стало быть, как дитя невинное! С тебя и спрашивать нечего. — Батюшка наклонил мне голову, положил ленту с крестами и прочел молитву, которой он меня прощал. — Ладно, иди домой. И, знаешь что, Боря, ты скажи своей Людмиле, чтобы тоже ко мне пришла.
— Скажу. Я пошел.
— Бог благословит.
Во дворе меня ожидала матушка Елена. Она, оказывается, за меня переживала.
— Ну что, Боря, батюшка сильно ругал?
— Совсем не ругал. Сказал, что с меня, как с дитя невинного, нечего спросить.
— Бедный ты мой, — погладила она меня по рукаву. — А хочешь, я тебе мою любимую книга дам! А?
— Конечно, хочу!
— Тебе ведь, правда, нравится читать наши книги?
— Да, еще как!
— Зайди-ка в дом.
Матушка Елена сняла с полки обыкновенную книгу в серой обложке, без золотого креста, не очень толстую, слегка потрепанную. Прочел название: «Посланник», автор — Алексей Юрин — всё очень даже просто.
— Ты, Боря, прочти, а потом скажешь, понравилась или нет, хорошо?
— Хорошо, — сказал я. — А можно еще одну или две? Чтобы на всю неделю хватило.
— Конечно, бери, что хочешь. Только сначала «Посланника» прочти. Ладно?
— Ладно, ладно, — отозвался я рассеянно, увлеченный разглядыванием ярких обложек и корешков.
— Да ты послушай, Боря! — Матушка открыла книгу, полистала. — Ага, вот.
Вот она сверкает и переливается золотом чаша-Потир — мне туда, скрестив руки на груди; мне туда, по узкой дорожке в Небеса; туда, где Господь, позволивший растерзать Свою плоть и пролить Свою кровь, раздает Себя детям: «Приимите!» Меня окатывают волны горячей горечи и космического холода, подталкивают вперед чьи-то локти. Здесь, перед чашей с Плотью и Кровью Спасителя я в полной мере чувствую своё уродство и недостоинство, несколько раз накатывает желание сбежать и забиться в темный угол — здесь, рядом с Богом Живым, я весь как на рентгене и телом, и душой.
Только что на исповеди прошел я сквозь горячий огонь стыда, священник накрыл голову епитрахилью, произнес разрешительную молитву. Сгорели в незримом пламени благодатного огня мои грехи, одарив меня невыразимой душевной чистотой. И все же уродство при мне, болезни по-прежнему истязают, стыд опаляет — словно открытые раны от извлеченных заноз…