За эти дни были у нас и свои радости, но были и огорчения. Еще в Магдебурге, перед отправкой, нашу «команду» хотели разделить — офицеров отправить отдельно, рядовых — отдельно. Пришлось нашему бывшему редактору обратиться к генералу, тот помог, сказав, что если мы работали вместе, то и на Родину должны ехать вместе. Но Машеньку даже и ему не удалось отстоять: таков якобы приказ свыше, чтобы военные репатриировались отдельно от гражданских. Все так, приказ есть приказ, его не обсуждают. Но надо было посмотреть, как прощался наш Петя Струцкий со своей Машенькой! Плакал навзрыд, забившись в угол, едва успокоили. Машенька, к удивлению, держалась более стойко, гладила бедного Петю по плечу, приговаривая: «Встретимся еще, бог даст, встретимся!»
В Бресте рядовому составу приказали сдать пистолеты. И здесь, оказывается, был закон. Все наши, конечно, подчинились без разговоров, кроме Леонида. Тот вступил в пререкания с начальником контрольного поста, доказывая, что пистолет получен им в награду за мужество и самоотверженность, проявленные при освобождении лагеря, и потому принадлежит ему пожизненно. «Как советский гражданин, я требую!» — кричал он. Но начальник поста только усмехнулся. «Ты сначала фильтрацию пройди, а потом уже требуй!»
По нашей земле мы едем быстрее, почти не останавливаясь. Мелькают станции и полустанки — иные с наспех сколоченными будками вместо сожженных служебных помещений, с разрушенными водокачками. И села какие-то полумертвые — с почерневшими подслеповатыми окнами, с заброшенными, заросшими бурьяном палисадниками, с вырубленными садами. Белоруссия, край горя и бедствий…
Людей видим редко. Лишь иногда промаячат вдали какие-нибудь фигурки — женщин, собирающих в полях остатки соломы, или солдата, возвращающегося домой.
Куда мы едем?
Мои друзья приникли к окнам и ловят глазами названия полустанков, пытаясь угадать маршрут. У Зубкова от ветра даже нос покраснел. «До Смоленщины далече?» — кричит он каждому, кого увидит. Ему отвечают по-разному: кто утвердительно кивает головой, кто разводит руками… Мне смешно: охота пуще неволи! Ну, будь тысяча или будь сто километров, что изменится?
Только под вечер останавливаемся. «На обед!» — кричит сопровождающий эшелона, открывая двери. Все горохом ссыпаются вниз, под откос, гремя котелками. Из полевой кухни, окутанной легким аппетитным парком, получаем по черпаку супа и тут же, на месте, его съедаем. «Перекур!» — подается команда. Гурьбой толпимся у станции, смотрим, как вдоль вагонов шныряют краснощекие бабенки в платках и ватниках, с корзинами в руках, весело окая, предлагают соленые огурцы, кусочки сала, посыпанные крупной серой солью, пирожки с картошкой.
«Ведь смоленские, а?» — Зубков хватает одну из них за рукав. «Смоленские, аль не слышишь!» — со смехом отвечает женщина. Зубков на радостях покупает у нее весь товар. «Угощайтесь! — предлагает он каждому. — Такие пироги, кроме как у нас, нигде не поешь!»
«По вагонам!» Эшелон трогается. Неизвестность по-прежнему осталась, но на душе все же легче. Людей увидели — это не раз чихнуть, как любит выражаться мой друг. Я поворачиваюсь к Андрюше: он сидит, уставившись в одну точку, и курит. Леня развернул свою заветную тетрадку, мусолит карандаш и что-то мучительно сочиняет. Заглядываю, читаю: «Милая Валечка и дорогой сын Артур! Спешу сообщить вам, что нахожусь…» Дальше он что-то зачеркивает, снова пишет и снова зачеркивает. «Пиши: на Родине!» — подсказываю ему. Он радостно восклицает: «А ведь верно! Вот голова!»
Смеркается. Кто-то зажигает коптилку. Я лежу и разглядываю потолок, по которому, как бесплотные духи, ходят тени. Странно: неужели я дома? И все позади — война, концлагерь… Когда-то я умирал от голода, меня били, кололи штыками, травили собаками. Но выжил, не погиб. И душа не погибла. Когда началась другая жизнь, я как-то сразу привык к ней: работал, писал. И любил… Даже не верится, словно я прочитал какую-то книгу.
В вагоне уже почти все спят. Только наш капитан сидит с иголкой в руке, при свете ночника пришивает к гимнастерке новый подворотничок и шепчется с Леней.
— Главное — это найти себя. Тогда придет спокойствие. А ты, по-моему, еще не нашел.
Леня порывисто возражает: