Мы долго прохаживались в темноте, ослепляемые иногда блуждающим лучом прожектора, и я ловил на себе острый, испытующий взгляд. Мой новый товарищ «прощупывал» меня, расспрашивая вроде бы невзначай, в какой семье я рос, где учился, кем воевал, как попал в концлагерь…
На следующий день рано утром, едва в бараках зажгли свет, пришел наш фельдшер, маленький ворчливый старик, и сделал мне клизму. «Сегодня вас будут оперировать по поводу аппендицита», — важно пояснил он и удалился. Я долго лежал, недоумевая, и вдруг вспомнил: до моего перевода в штрафной блок осталось всего три дня!
В полдень фельдшер пришел за мной и повел меня в хирургический барак. В приемнике уже ждал Леонид — торжественный, в белом халате. «Больной, идите сюда и разденьтесь!» — сказал он официальным голосом, преувеличенно громко, и провел меня в закуток, завешенный одеялами. Там шепнул: «Не бойся, операция ерундовая, а прокантуешься здесь еще с месяц». И радостно в самое ухо: «Ночью Москву слушали. Наши уже в Польше!»
Голый, я прошел в операционную и послушно лег на длинный и узкий стол, застланный простыней. Наискосок, в углу, возились два фельдшера, доставали из автоклава с кипящей водой блестящие ножи, ножички, кусачки и аккуратно раскладывали их на марлевой подушке. Я лежал, смотрел на эти приготовления и вдруг увидел его — моего бога! Он возник надо мной неслышно — огромный, в широком халате, с лицом, наполовину закрытым белой маской. На меня внимательно, с чуть заметной усмешкой, смотрели большие черные блестящие, необыкновенно выразительные глаза. «Здравствуй, герой! — послышался наконец низкий, приглушенный маской голос. — Значит, на операцию согласен?» Он спрашивал! Мурашки поползли у меня по телу — не от страха, от восторга. Куда я попал? Подо мной был не жесткий операционный стол, а белое облако, которое принесло меня сюда, в эту сказочную страну, где царят добро и человечность…
«Что с тобой, ты плачешь?» — спросил «бог». «Не знаю», — пробормотал я, глотая слезы. «Боишься?» Я отчаянно замотал головой. «Понимаю!» — сказал он.
Его глаза сделались грустными, задумчивыми. Он долго глядел на меня или мимо меня и молчал. Фельдшера рядом тоже замерли с инструментами в руках. «А вы что смотрите! — вдруг рявкнул «бог». — Оденьте его и пусть катится обратно в свой барак, к чертовой матери!»
Я опомнился у себя на нарах. Что случилось? Неужели я чем-то разгневал этого человека? Горестно закрывшись с головой шинелью, я погрузился в сон — тяжелый, тупой… Проснулся, услышав, как кто-то толкает меня. Это был Леонид. Даже в сумерках я увидел в его глазах веселые искорки. Высыпав в котелок свои обычные дары, он кивнул мне: выйдем.
Мы вышли. «Эх, ты, — сказал он, смеясь, — шуток не понимаешь. Пожалел он тебя, говорит: молодой, еще не резанный… Обещал что-нибудь другое придумать».
Еще через два дня меня отправили в туберкулезный филиал лагеря, а попросту «яму», где гитлеровские сатрапы, боявшиеся заразы больше, чем воздушных налетов, содержали инфекционных больных. Ходили слухи, что там режим еще жестче, чем в основном лагере, — несчастных чахоточных за малейшую провинность загоняют в бассейн с ледяной водой. Но это меня не трогало. Я знал, что назад из «ямы» уже хода нет.
На прощанье Леонид снабдил меня запасом хлеба и табака. «Учти, — предупредил он, отведя в сторону, — главное, чтобы тебя там оставили. А мы о тебе не забудем. Придешь — скажи врачу в приемнике: «Привет от Ивана Гавриловича!»
И пароль сработал.
В «филиале» нас всех провели через рентген. В темноте кабинета я различил две тени. Слышалась немецкая речь, латинские термины. «Сюда!» — скомандовала правая тень, и рука в холодной резиновой перчатке крепко сжала мне плечо. Это был наш врач, час тому назад я успел передать ему привет «от Ивана Гавриловича». Слева от него, как я понял, сидел немецкий «унтерарцт», Ледяная металлическая рамка прижалась к моей груди. «Дыши!». Я нерешительно вздохнул, не зная, что будет лучше для меня — дышать глубоко или, наоборот, затаить дыхание. Немецкий врач что-то пробурчал. Рука незаметно подталкивала туда-сюда. «Нихт кляр!»[12] — сказал немец. «Их глаубе, цвай вохе бехандлюнг!»[13] — предложил русский. «Гут»[14], — недовольно согласился немец и махнул рукой….
Я вышел, словно сдал решающий экзамен. «Цвай вохе бехандлюнг» — две недели лечения — вскоре с помощью резинки и карандаша превратились в «цвай монат», два месяца. Об этом позаботился писарь Михаил Андреевич, тихий пожилой человек с круглым бледным лицом, тоже один из «архангелов» Ивана Гавриловича. Он же помогал с едой, с куревом… Данный мне пароль сработал наверняка!