Мой новый сосед оказался человеком деятельным. Он куда-то уходил, потом приходил, шуршал какими-то бумажками, иногда забившись в самый угол, где на балке приспособил крошечную коптилку, сделанную из тряпочки, пропитанной неизвестно каким маслом, иногда же, по ночам, писал вслепую, что-то тихо бормоча себе под нос. Хилый на вид, с перебитыми ребрами, немного скособоченный, с красной, слезящейся пустой глазницей, которую он, уходя, прикрывал черной повязкой, с серо-землистым лицом и редкой, даже не нуждавшейся в бритве растительностью. Володя тем не менее не был доходягой. В отличие от многих, уже обессилевших или смирившихся с мыслью о тщетности своих усилий, он каждое утро перед раздачей баланды умывался заранее припасенной водой или талым снегом, скоблился — скорее для порядка, чем по необходимости, — осколком зеленого бутылочного стекла, подобранным где-нибудь на свалке, и никогда не попрошайничал, хотя сам охотно откликался на чужие просьбы. Он был еще и человеком хозяйственным. В углу, над балкой, у него находился целый маленький склад, в котором хранились аккуратно рассортированные по баночкам и коробочкам всякие необходимые в нашей нищенской повседневности предметы — пуговицы, крючки, нитки, иголки, многократно использованные, но чисто выстиранные бинты, жженый уголь для лечения поносов, кусочки жевательной смолы, предохраняющей, как говорили, от выпадения зубов, и еще масса всяких полезных мелочей, которым мы когда-то, до войны, не придавали никакого значения. Володя великодушно позволял другим пользоваться этими сокровищами, давал безвозмездно то иголку, то нитку, то сапожные гвоздики, показывал, как надо делать из старых истлевших шинелей тапочки, а из отслуживших свой век алюминиевых котелков — портсигары и ложки.
Однако сам он никогда ничего не мастерил с целью продажи или обмена. Брался за иглу или ножницы только тогда, когда надо было кому-то помочь. Увидев, что у меня под головой ничего нет, кроме колодок, набитых соломой и обернутых вещмешком, Володя все так же тихо, не говоря ни слова, сделал высокую, довольно пышную подушку и украсил ею мое ложе. «Ну, как, — спросил он, — устраивает?» Я не поверил, что это дается мне в дар. Значит, ему что-то нужно? Но у меня уже не было ничего, что имело хоть какую-нибудь ценность. Часы немцы с меня сняли еще тогда, когда подобрали нас, раненых и контуженых, на поле боя. Сапоги пришлось в лагере променять на баланду, гимнастерку тоже… Подушка, конечно, меня устраивала, и я, почти не надеясь, что сосед продаст ее мне, предложил за нее две пайки хлеба — мой последний НЗ. Володя, усмехнувшись, покачал головой. «Хлебец оставь себе, да не береги, ешь. — Он пошелестел у меня над ухом бумажкой, смущенно кашлянул. — Другим меня отблагодаришь… если силенок хватит». Я не понял, чем, лежачий, могу быть ему полезен. «Тут вот… стихозу одну нацарапал. Может, послушаешь?» Я сделал усилие, чтобы приподняться. «Лежи, не напрягайся!» И тихим будничным голосом, все так же смущаясь, он прочитал стихотворение, показавшееся мне как бы пародией на что-то давно слышанное. «Вспомнил я в минуту жуткую твой стройный стан и карий луч твоих очей. Война казалась мне простою шуткою, и сердце радостно забилось и звончей». Таинственная вспышка, вызванная в воображении, высветила разбуженную этими немудреными строчками картину из моего прошлого… Вот комната в старом домике на курьих ножках, жарко натопленная печь, сдвинутые к стене стол с недоеденными яствами и стулья, на углу стола раскрытый патефон, крутится пластинка, льются хрипловатые звуки танго, под которые мы, десятиклассники, юноши и девушки последнего мирного года, неуклюже и упоенно танцуем. «Карий луч твоих очей…» У моей девушки были серые глаза. Но это — о ней, конечно, о ней… Я силюсь вспомнить музыку, мелодия голубем парит надо мной, но не дает себя схватить… О, черт, да вот же она! «Мы будем пить вино шипучее…» Танго называлось «Брызги шампанского». Нет, «брызги» — это что-то страшное: грязь, кровь… Прежняя картина тут же гаснет. И я, украдкой размазывая пальцем слезу, говорю сочинителю, что все в его «стихозе» прекрасно, кроме двух-трех слов и названия. Лучше было бы назвать «Воспоминанием», тогда бы… Володя, не дослушав, кивает: «Ты прав, я тоже так думал». Он тянется к своему «тайнику» и достает оттуда завернутый в тряпочку ломтик хлеба с кусочком сала. «На-ка, дружок, подкрепись немного»… Беру, ем. Мне хочется спросить, откуда у Володи этот домашний хлеб, вкус которого я давно забыл, и сало, роскошь и подавно невиданная. Но сосед спускается с нар и, спрятав под рубахой бумажку со стихами, куда-то уходит. Странный, загадочный человек!