«Хороши мы были!» — Бадиков любуется старыми фотографиями. Что и говорить! Меня, например, на этих фотографиях уже никто не узнает. В волосах — даже после всех переживаний — нет и признаков седины, они черные как смоль. В фигуре военная подтянутость, собранность. И друзья, если смотреть теперешними глазами, все красавцы… Только где они сейчас?
Леонид Волошенков, наш пламенный Леня, умер — раны доконали его, и с его уходом в нашей жизни утратилось что-то очень важное, какой-то общественный нерв: ведь именно Леня, никто другой, был долгие годы душой наших дружеских собраний.
Многие затерялись, из корреспондентского «корпуса» еще дает о себе знать — шлет весточки из родного Владимира, лаконичные, как и его бывшие репортажи, Василий Федорович Кротков, или — для нас — по-прежнему Вася. Смешно, если вдуматься: Вася в семьдесят лет. Но так оно и останется уже навсегда: Вася, Андрюша, Саша, Валентин… Наша память не знает старости.
А вот фотография Ивана Гавриловича Алексеева — чудесного доктора, нашего спасителя. В первые послевоенные годы ему пришлось, пожалуй, тяжелее нас всех. В его Георгиевске — по злобным наветам или по собственной инициативе — человека со сложной биографией травили узколобые чинуши, не давали спокойно работать. Дрогнула жена, отвернулся кое-кто из коллег. Пришлось уехать в другой край любимого Ставрополья. Заново начал жизнь уже в селе Красногвардейском — лечил, оперировал, спасал. Был восстановлен в партии, стал главврачом больницы, членом райкома. А сердце уже сдавало… Гигант, красавец, он умер в шестьдесят с небольшим. Нам сообщили о его смерти, когда он уже лежал в земле. Похоронили Алексеева на почетном месте, в ряду знатных людей района. «Значит, он это заслужил», — прочли в письме… Сейчас мы с Андрюшей — двое из тысяч спасенных им от гибели — вспоминаем эти строчки и грустно переглядываемся. Большего, гораздо большего заслужил этот человек… Да будет вечной память о нем!
Вот и снова вспомнили. И не собирались, но, видно, от прошлого никуда не денешься — тут и наша вечерняя поверка, и новый душевный заряд. Ведь это наше прошлое — вроде аккумулятора, питающего наши сердца энергией и надеждой, или, как выражается новоявленный автор сонетов Андрюша, «Земля, дающая силы Антею»…
Я не договорил — немец сам увидел на табло обращение к пассажирам с просьбой идти к самолету. Беседа закончена. А жаль, теперь уже и мне жаль!
В ПУТИ
Самолет набирает высоту, и снова проплывают и уходят все дальше и дальше зеленые, желтые, розовые полоски полей, россыпи краснокрыших домиков, серые прямоугольники заводских цехов, складов, пакгаузов… Вот уже парящие над ними белые облака дыма неразличимы под другими, небесными облаками. И все меньше и меньше дома́, у́же и у́же дороги, и огромное облако, вынырнув из-под крыла, застилает последнее голубое окошечко.
Теперь вокруг нас расстилается белая пустыня. Самолет еще набирает высоту, но с пейзажем уже все ясно: он не изменится почти до Москвы. До обеда еще далеко. Знакомых среди пассажиров нет, общаться не с кем. «Три часа одиночества» — придумываю название для заключительной главы, которую, возможно, когда-нибудь напишу. И будет она начинаться с такой строчки: «Нет ничего хуже самолетной скуки. Уж лучше сон». Да, лучше сон, тогда хотя бы набираешь силы для предстоящих трудов. Но не так-то просто вызвать его в себе, когда голова еще гудит от впечатлений и разговоров.
Беру в руки рекламный проспект с видами Африки. Предприимчивая Люфтганза проникла и туда. Отлично исполненные фотографии показывают желтые с синей полосой самолеты, парящие над песками Сахары, над густо-зелеными тропическими чащами, над белым городом у яркой аквамариновой лагуны…