— А это уже я сам, вернее, мой знак, с которым через две недели я пройду мимо окон кабинета господина канцлера Коля. Я думаю, что сей факт вам о чем-нибудь говорит.
На значке я прочел надпись: «Бонн, 10 июня 1983 года».
— Такой манифестации мира в ФРГ еще не было, — не без гордости пояснил немец. — Во главе колонны пойдут на костылях и поедут в колясках инвалиды войны. За ними последуют бывшие концлагерники в своих полосатых робах. Поравнявшись с «большим Ойгеном» — так у нас прозвали небоскреб бундестага, — молодые матери поднимут своих детей на вытянутых руках. А студенты — между прочим, это придумали мы, мюнстерцы, — будут идти с голубятнями, укрепленными на шестах различной длины, и по сигналу выпустят голубей, поравнявшись с «Ойгеном». Пусть наши мирные птицы еще раз напомнят канцлеру и его министрам, что небо над Германией должно принадлежать только им — им, а не американским крылатым ракетам.
Теперь я смотрел на него с симпатией. Под словами этого парня мог бы, наверно, подписаться любой из моих друзей. Но снова взяло сомнение: не вспышка ли это, не кратковременный ли каприз сынка состоятельных родителей?
Вероятно, в моей памяти, как кровь через бумагу, проступало его уже далекое прошлое, эта проклятая фамилия, доставшаяся ему от предков.
— Вы все еще мне не верите? — спросил он, перехватив мой взгляд. — Что ж, я уже привык. Ваши друзья-коммунисты тоже поначалу смотрели на меня как на неонацистского лазутчика… — Он усмехнулся. — До тех пор, пока мои бывшие собратья не задумали поколотить отщепенца Эрвина, внука и сына «истинных германцев». Это произошло с полгода назад, после собрания, на котором была принята резолюция о манифестации в Бонне. «Молодые волки», конечно, узнали, что я голосовал вместе с коммунистами. Такого они вынести не смогли и решили свести со мной счеты тут же, при выходе из клуба, лишь заманив за угол. — Парень немного помолчал, вспоминая, и снова закурил. — Их главный, Лукас, по кличке Взводный, сначала взял роль судьи на себя. Наши отцы когда-то вместе маршировали в гитлерюгенде, а потом хотели, чтобы мы повторили их прошлое: и в самом деле, у нас со Взводным поначалу была дружба, в нашем гимназическом отряде он был моим заместителем или, как говорится, правой рукой. Потом мы разошлись. Лукас, который так и не кончил гимназии, ушел в мясники, а я продолжал учиться… И вот теперь он захотел расправиться со мной.
«Ну, что, Магистр, — сказал он с вызовом, намекая, что скоро, после защиты диплома, мне должны присвоить первую ученую степень, а также как бы напоминая о моей бывшей роли вожака в гимназической «стае», — говорят, ты променял крест на звезду?» Я ответил, что он не папа римский и не ректор университета, а потому я не обязан предъявлять ему свои регалии. Тогда, видимо, не зная, что еще сказать, Взводный ринулся в драку. Здоровый парень, с тяжелыми кулаками, он рассчитывал на скорую победу, но забыл или не знал, что я в прошлом неплохой боксер. Словом, получил солидную сдачу: по три марки с пфеннига. Тогда, видя, что одному со мной не справиться, позвал на помощь других «волков». Некоторых из них я уже не знал, они были новенькие. Кое-кто, не надеясь на себя, сжимал в руках кастет или нож…
«Все, мне конец!» — мелькнуло в мозгу. Пропустив несколько ударов по голове, я потерял сознание. Последнее, что удалось расслышать, был чей-то крик, похожий на боевой клич…
Эрвин повернулся, чтобы взять с тележки стюардессы стакан оранжада, и я впервые увидел у него на лбу шрам. «Так вот это откуда!» — подумалось мне. Парень поднялся, чтобы размять затекшие ноги. А мне, признаться, уже не терпелось дослушать его рассказ до конца. Я даже сделал ему знак, показывая, что с интересом жду продолжения.
Эрвин не спеша допил лимонад, не спеша поставил стакан обратно на столик, привычно размялся, переступая с ноги на ногу, снова принял ту же позу и продолжил свой рассказ.
— Я очнулся. Не в аду, как рассчитывал, и не в раю, а на диванчике ночного сторожа в нашем клубе. И увидел совершенно незнакомые или почти незнакомые лица. Потом я узнал, что это были музыканты-любители, рабочий оркестр или так называемая «шальмайен-капелла» — я угадал их по синим форменным курткам и синим беретам с кокардой в виде лиры. И понял: это они меня спасли. — Парень с улыбкой покачал головой, вздохнул. — Потом-то я, конечно, выведал у этих славных трубачей, чем закончилась та история, но тогда они не хотели меня волновать; оказав первую помощь, погрузили в чей-то драндулет и отвезли в больницу. Там они навещали меня, приносили скромные дары, сидели сначала у койки, затем, когда я стал ходить, — в коридоре, и небольшими дозами, как лекарство, начали выдавать подробности. Оказалось, что мне в тот вечер повезло: их оркестр задержался, чтобы проиграть какой-то номер, который не ладился. Они уже складывали свои трубы, собирались домой, вдруг кто-то, вышедший первым, успел крикнуть: «Сюда, ребята!» и бросился во двор, чтобы разогнать дерущихся. В том, кто есть кто, рабочие-музыканты разобрались почти мгновенно. Пацанов, тех, у кого в карманах не было оружия, тут же отпустили, дав по затрещине. Вооруженных во главе с мясником обезоружили и отправили под охраной в полицию. «Вот мерзавцы, вот негодяи!» — возмущались эти простые рабочие парни. Особенно пылал благородным гневом капельмейстер — маленький коренастый дядька по имени Эрих. «Если бы мой сын позволил подобное, я и моя жена пороли бы его посменно до утра. А ручка у моей Гертруд, — добавил он с гордостью, — дай бог, увесистая, как положено каменщице. — И подмигивал: — Скажу по секрету: сам этой женской ручки иногда побаиваюсь!»