Змея недоверия снова жалит меня в сердце.
— Выходит, дорогой Фриц, что мы с вами оба — старые солдаты.
— Я скорее старый матрос.
— Вы… служили на флоте?
— С шестнадцати лет.
В голосе старика звучит неподдельная гордость. Он лезет за бумажником и достает оттуда свое «курикулюм вите»[6] в фотографиях. Начинает с последней по времени, где он и его Ленхен стоят во дворе своего домика среди пышного, любовно возделанного цветника.
— Помещики, а? — хихикает, снова подмигивая, немец. — Целый ботанический сад на трех квадратных метрах земли.
Фотография цветная, на великолепной бумаге, хорошо исполненная.
— Сам снимал, — не забывает подчеркнуть старичок и показывает на пальцах. — Автоспуск, удобно.
Затем достает другую, довоенную, фотографию. Черно-белую, любительскую, величиной с почтовую марку.
— А теперь попробуйте узнать меня здесь!
Он обращается к нам троим, но и Гельмуту, наклонившемуся над карточкой лишь из вежливости, и Дитеру, который недавно ездил вместе с Фрицем в Ялту, эта фотография уже знакома. Но я беру ее в руки, едва сдерживая дрожь. «Сейчас все откроется», — говорю себе, вглядываясь в лица молодых матросов, стоящих веселой и дружной шеренгой на фоне корабля.
Вот он! Я узнал его лишь по росту, — остальные четверо на голову выше его, — и по бравой, воинственной позе.
— Значит, еще похож! — Обрадованный старик кладет передо мной еще одну, таких же крошечных размеров, фотографию.
— Там я был гражданским моряком, а здесь уже военным. На третий год войны нас призвали.
А вот у подножия скалы живописно расположилась группа молодцеватых парней в белых форменках и круглых шапочках с помпонами.
— Это мы на Капри. Неужели не узнаете?
Старику не терпится.
— Вот я, впереди всех.
Но я и сам его узнал. Прикидываю в уме: в сорок втором году он служил на флоте. А потом? Ведь могли же его перевести на сушу — в те же конвойные войска?
— И вам не надоела морская жизнь… вечная качка?
Он машет рукой, доедая сосиску.
— Нас тогда не спрашивали. — Он подмигивает Гельмуту. — Предпочитали допрашивать. Так?
Гельмут сдержанно кивает.
— Значит, всю войну вы прослужили на флоте?
— До последнего часа.
Версия рушится. Попробую зайти с другой стороны.
— А теперь, как я понимаю, вы соседи с Гельмутом, так же, как и с пастором Дистельмайером. Неплохая компания, а?
— Прекрасная. Кстати, все трое — активисты Штукенброка.
В голосе старика неподдельная гордость.
— А, кто был его крестным отцом? — подмигивает Гельмут.
— Лучше скажи, кто лишил меня спокойной жизни!
— Это верно, — смеется коммунист, — бороться за мир у нас труднее и, пожалуй, опаснее, чем ходить на корабле в бурю. Но держимся ведь, а, старина?
Гельмут с нежностью кладет руку на плечо Фрицу.
— И будем держаться!
Старик снова кивает, согнувшись над тарелкой.
Дитер шепчет украдкой:
— Вы его растрогали.
Мне стыдно. Стыдно за мою подозрительность.
И все же я рад, что моя версия рухнула, как карточный домик. Я не нашел врага, но приобрел друга — да еще в день приезда. А это — хочется верить — хорошее предзнаменование.
ЖАРКИЙ ДЕНЬ В БАД-ЗАЛЬЦУФЛЕНЕ
Гостиница в крошечном курортном городке — ее здесь называют «Деревенская гостиница» в отличие от богатых «городских отелей», с номерами по сто и больше марок, многоэтажных прямоугольников, выглядывающих из лесных зарослей. После недавнего дождя тучи разошлись, выглянуло солнце, и день восходит тихий и умиротворенный.
Прохлада и тишина, царящие в моем новом пристанище, невольно настраивают на философский лад. «Прекрасна земля и на ней Человек». Да, прекрасна! Прекрасен этот зеленый дворик, совсем поленовский, нет только бабы с ведром и лошадки, запряженной в телегу, вместо нее в пейзаж вписан небольшой автофургон с поднятым капотом. Есть и белоголовый мальчуган — сын хозяина отеля. Он играет с толстым лопоухим щенком, шлепает его по морде, хватает за уши, и щенок то убегает от своего мучителя, то возвращается, чтобы потрепать малыша за штанишки. А вот появляется и женщина, молодая, преждевременно расплывшаяся, но красивая — с белой налитой шеей и спокойным, добродушным лицом. Она что-то говорит мальчугану, зовет его в дом, но малышу хорошо здесь, в компании со своим четвероногим другом. И мать садится в холодке, блаженно зажмурив глаза, любуется голубым небом, зеленой травой и своим белоголовым, в нее, чадом.