Пастор остановился на минуту, вслушиваясь в привычную его слуху музыку, что-то прошептал про себя и тронул меня за плечо. «Вам этот звон ничего не говорит?» Я пробормотал нечто невразумительное. Пастор слегка покачал седой непокрытой головой. «Да, сейчас он уже многим надоел, и потому его кое-где начали заменять легкой музыкой, всякими битлами. А ведь когда-то он поднимал народ на борьбу за свободу, на великие дела. Ты знаешь, что видела эта церковь? — Пастор, волнуясь, перешел на «ты». — Крестьянскую войну!» Я с интересом смотрел на него. Он словно не верил, что то время прошло и больше уже никогда не вернется…
Мы вошли в церковь. Меня поразило ее скромное убранство. Здесь почти не было золота. В продолговатых нишах стояло несколько каменных статуй. На стенах висели поминальные венки. Скамьи для прихожан, амвон и настенные панели были сделаны из темного, покрытого красноватым лаком дерева. Слева, за ступенчатыми хорами, спрятался орган, с потолка свисала небогатая люстра.
Здесь все дышало простотой, приверженностью традициям. Минувшая война, судя по всему, пощадила эту церковь: я не увидел на ее стенах ни одной выбоины или дымного следа. Было просто, светло и чисто, как в добром крестьянском доме.
Пастор Дистельмайер шел по проходу, приветствуемый прихожанами, и сам слегка наклонял в ответ седую голову. В отношениях между ним и паствой царила та же сдержанная простота. Никаких преувеличенных знаков внимания. Но уважение к моему спутнику я ощущал незримо, как дыхание или запах горящей свечи, которые были растворены в воздухе. Кто-то почтительно уступал ему дорогу, кто-то бесшумно подвинулся, освободив место. Не было никаких расспросов о здоровье. Каждый, видимо, знал и так: если их духовный отец не вышел на кафедру, а сидит в ряду, вместе с ними, значит, у него еще нет сил. Но то, что он присутствует здесь, как бы придавало особую торжественность предстоящей службе. Имя Дистельмайера давно стало в этих местах символом честной, бескомпромиссной борьбы против зла и насилия.
Прихожане степенно проходили на свои места, садились, положив перед собой, на откидные пюпитры, заранее отпечатанные тексты молитв и песен. Большинство из прихожан пережили войну, может быть, участвовали в ней и знали ее ужасы. Но сейчас, глядя на этих спокойных, серьезных, немного чопорных людей, нельзя было даже отдаленно представить их в военной форме, бегущими по изрытому воронками полю с перекошенными от злобы лицами.
Думал ли об этом мой достопочтенный сосед? Он сидел так же, как и все, с текстом в руке, и наблюдал за происходящим. Богослужение, которое началось буднично, без каких-либо церемоний, представляло собой своеобразный дивертисмент, составленный из хоровых песнопений и проповедей. Служили поочередно два священника, оба молодые — один довольно высокий, худощавый, с прямыми подстриженными волосами, торчащими как солома, и плотный, небольшого роста, круглолицый, с темными выразительными глазами.
О чем они говорили — что исповедовали, к чему призывали? Об этом я мог судить только из отдельных понятных мне слов. Большинство их так или иначе варьировало тему: божественное предназначение человека на земле. Перечислялось, чем мы, люди, должны заниматься в этой — мирской — жизни. Обязанностей было много, я понял лишь некоторые — работать на пашне, дабы кормить себя и близких, пасти скот, строить и содержать в порядке свое жилище, приумножать, не оскверняя землю, ее дары… «Почему же мы не исполняем усердно то, чему учил нас Господь, а предпочитаем время от времени вкушать от ядовитых плодов, выращенных Сатаной?» Дойдя до этого места, черноглазый священник воодушевился и, постепенно повышая голос, стал обличать пагубные страсти человека — зависть, корысть, коварство, неумеренную жажду богатства или славы… Особенно досталось тем, кто добивается власти над людьми. «Один бог, который всегда живет в лучших помыслах и делах наших, способен наставить человека на путь истины. Обратившийся за помощью к богу получает ее. Только Всевышний в награду за смирение и кротость исцеляет больного, дает кров и пищу бедняку, посылает спутника жизни одинокому, мирит враждующих… Кротость и смирение украшают человека. Злоба же и ненависть, наоборот, уродуют. Вглядитесь в соблазненных Сатаной, и вы узнаете в искаженных алчностью и властолюбием чертах диких зверей, поселившихся в них по воле дьявола, — рыкающего льва или кровожадную гиену, леденящего кровь удава или бесстыдного павиана… Уродство внутреннее неизбежно ведет к уродству внешнему. Духовное же благородство, доброта способны украсить лицо человека — посмотрите хотя бы на стариков, проживших праведно свой век. Сколько красоты, света в их лицах. И как пугающе ужасен вид творившего зло!»