«Мир в душе! Мир между людьми! Мир во всем мире!» — провозглашает священник. Раздаются аплодисменты. Теперь и я готов присоединиться: этот призыв устраивает всех.
Богослужение окончено. Сдержанно хлопают пюпитры, люди поднимаются, не спеша продвигаются к выходу.
Пастор подходит к ученикам, пожимает каждому руку и что-то говорит — дружески, ободряюще. Один из проповедников, с соломенными волосами, уже снял с себя церковные одеяния и выглядит в своих поношенных джинсах и рубашке с расстегнутым воротом совсем по-домашнему: ну парень и парень, шофер такси, продавец из радиомагазина… Второй, брюнет, еще не успел переодеться и вытирает платочком вспотевшее лицо. «Жарко!» — говорит он будничным тоном. Из-под длинного темного одеяния выглядывают тоже будничные, домашние, брюки — серые, в легкую клеточку.
На дороге, напротив церкви, одиноко голубеет старенький «форд» Фрица. Бывший моряк, привалившись на левый бок, сладко спит. Румяное лицо прикрыто кепочкой, рядом, на сиденье, брошена книга с закладкой на второй странице.
— Несчастный, — улыбаясь, говорит Дистельмайер, кивая на бывшего моряка. — Даже читать ленится. Его волнуют только собственные речи.
— По-моему, это наш общий грех!
— А прослушанная вами проповедь? Неужели, по-вашему, брошенные семена пропали даром?
— Здесь — другое: инстинкт самосохранения. Или — колокол памяти. Человек не хочет умирать, в этом главная сила, а не в речах и проповедях.
— Да, да, — кивает седой головой пастор. — Может быть, вы правы. Древние говорили: смерти неподвластны только боги.
— Так было когда-то. Сейчас, пожалуй, и богам не поздоровится.
— Вы так думаете?
Дистельмайер поддерживает шутливый тон. Но что-то в моих словах его насторожило.
— Вы как-то странно рассуждаете о вещах, которые от вас далеки. Вас посещали когда-нибудь божественные видения, хотя бы во сне?
— В страшном сне?
— Пусть так. Но было ведь, признайтесь?
— Признаюсь. И во сне и наяву. Точнее, в обратном порядке, сначала — наяву.
— Ага, попались. Находка для господина Шпрингера: советский коммунист общается с ду́хами. Вы не боитесь?
— Боюсь. Но не Шпрингера, разумеется. Боюсь, что видение может повториться.
Пастор берет меня под руку, отводит в тень.
— Это из времен войны? Да?
Киваю.
Взгляд его серых глаз уже серьезен и пытлив.
— А какой год?
— Осень сорок четвертого.
— И где?
— Здесь, в Вестфалии…
— Понимаю. Я тогда был в Нормандии, точнее, уже в плену, только в английском.
Пастор садится на скамеечку, вытянув больную ногу, задумчиво опирается подбородком о палку.
— Я сейчас работаю над одной статьей… на антивоенную тему. Хочу поделиться с молодежью моими воспоминаниями о том, что́ мне пришлось пережить тогда, в молодости. Было бы неплохо, если бы и вы поделились своими. Два солдата, два военнопленных — немец и русский… Возможно, у нас нашлось бы нечто общее.
Я показываю на спящего Фрица.
— А наш друг… проголодался?
— Кто спит, тот есть не просит, это я знаю еще по плену. — Он смотрит на часы. — Тем более что до обеда целых полчаса.
…Эта встреча с прошлым произошла совсем недавно, в старинном вестфальском городе.
— В продолжение десяти веков, — сказал гид, подводя нас к порталу древнего собора, — этот собор был душой города. Поколения горожан здесь молились, уповая на милость божию, каялись в грехах и получали законное или незаконное прощение. Здесь начинался с купели путь человека и здесь же, в гробу, заканчивался. Люди приходили и уходили, а собор оставался. Истинную славу этому сооружению принесли строившие и украшавшие его мастера, гении из народа, воплощавшие в камне и стекле, в резьбе и росписях извечную мечту простых людей о равенстве и братстве.
В приоткрытую дверь входим в высокий светлый зал из белого тесаного камня. По бокам на тумбах стоят статуи покровителей собора — могучих бородачей в коротких одеяниях, с младенцем в одной руке и с деревом-саженцем в другой. За этими символами добра и вечной любви виден ряд широких стрельчатых арок и обрамляющих их узких и длинных горельефов, как стебли диковинных растений, уходящих к сводчатому потолку.
Как гулко отдаются шаги в этом зале! Слышен каждый, даже самый легкий, звук. Даже писк летающих под сводами ласточек. Даже тонкое позвякивание колокольчиков над старинными часами в стенной нише. Даже вечный шелест сквозняка, витающий в нефах.