Отупевшие от работы и от всего, что пришлось увидеть, мы длинной вереницей поплелись на отдых. Не думали даже о том, где придется ночевать. При подходе к площади нас, русских, отделили от остальных. «Туда!» — крикнул главный, показав в сторону двух гигантских темнеющих башен. Вначале мне показалось, что это портал какого-то старинного замка. Но когда нас ввели в полуразрушенный пристрой и я стал выбирать себе место для ночлега, то обнаружил в углу, под обломками, расшитое крестами бархатное покрывало и почуял сладкий дурманящий запах ладана. Тогда я понял, что здесь, наверно, была церковь.
Не этот ли древний немецкий собор вставал в воображении старинного русского поэта, когда он писал эти строки? Но как он мог предвидеть его судьбу? Впрочем, для великих мира сего, невозможного не бывает.
…Невидимый органист пробует орган. Скоро начнется служба. Под мягкие, тягучие звуки хорала мы покидаем этот храм, с которым меня только что, и уже навсегда, породнила память.
После моего рассказа пастор некоторое время задумчиво молчит.
— И это видение посещает вас иногда? — наконец спрашивает он.
— Вот именно.
— А вот я, священник, никогда не вижу во сне разрушенных храмов, может быть, потому, что я их т о г д а не видел. Мне снится другое: толпы голодных, оборванных солдат, бредущих вдоль моря, по берегу, усеянному брошенным оружием. — Он поднимает голову. — Кстати, это видение, тоже по-своему страшное, и ваше… имеют под собой нечто общее — мысль о возмездии, а для меня еще и о необходимости искупления греха. Германия дважды в этом веке совершила великий грех, начиная войны. Я еще тогда, в Нормандии, дал себе клятву сделать все возможное, чтобы прошлое не повторилось… — И вдруг спохватился: — Довольно об этом. Серьезные материи не для обеда. Да здравствует Мамона! — Он будит Фрица. — Подъем, Луиза нас заждалась. И вперед за стол — к воскресному гусю!
ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
— Вы его узнаете?
Смотрю на фотографию над столом. Да, это он, «папаша Фоссен», личность для меня тоже по-своему загадочная. И воспоминания бегут как река…
Мы с детства привыкли лишь к картинным фабрикантам. Их безыскусно исполненные муляжи, олицетворяющие враждебный мир, смотрели на нас из агитпроповских витрин или, насаженные на шест, проплывали над праздничными колоннами. Ненавистный образ прочно отложился в памяти: тучная фигура, облаченная в черный смокинг, черный блестящий цилиндр на голове, толстая сигара в толстых пальцах с перстнями и хищно оскаленный рот…
И вдруг мы увидели живого фабриканта. Вот этого. В таком же, как у всех, или, может быть, еще более скромном пиджаке, в уже не новой шляпе со слегка помятыми полями. Молчаливый, сдержанный, он чем-то напомнил мне моего школьного учителя физики…
Летом сорок четвертого года, когда по Германии прокатилась волна новой «тотальной» мобилизации, в Штукенброке перечистили лагерный ревир. Из признанных «годными к труду» доходяг сформировали несколько «рабочих команд», в одну из которых попал и я.
Куда нас повезут? В душе мы молили: только бы не на шахту и не в «дору»[8]. В лагерном арбайтсамте, этой рабской бирже, кто-то из приехавших за нами немцев обмолвился: «Ткацкая фабрика Фоссена». От души немного отлегло.
Без малого сорок лет назад! Но и теперь я помню этот путь в подробностях. День был удушающе жаркий, когда нас, тридцать восемь невольников, погрузили на машины. На дорогу дали только черпак морковного кофе — черной жижи, наш «законный» завтрак. «Там накормят!» — многозначительно напутствовал нас, своих бывших подопечных, Сашка Рыжий, он же Барбаросса, — старший полицай, человекоподобный зверь, не лишенный, однако, своеобразного чувства юмора. От его шуток у нашего брата часто леденела кровь. Но в тот день мы все воспринимали в каком-то радужном свете.
Мне подумалось, что фортуна и впрямь поворачивается к нам лицом. Несколько дней тому назад в лагерь сквозь заслоны гестапо и абвера проникла весть о покушении на Гитлера, событии, казавшемся невероятным. Фюрер остался жив, но сама попытка его убить была воспринята как начало чего-то нового, обнадеживающего. Мы повеселели. Повеселели и некоторые немцы. Надзиравший за нашим блоком солдат-санитар по кличке Чибис — в начале войны он был ранен в горло и отчислен из армии, но после Сталинграда, в связи с потерями, его снова призвали, — ходил с веселым, довольным видом и, подмигивая, сипел: «Все должно быть в порядке, понятно?» Мы понимали его как надо. Во Франции высадились наконец американцы и англичане. Факт этот, тоже не подлежащий огласке, стал известен у нас, за проволокой, от самих немцев. Еще раньше «лагерное радио» разнесло весть о переходе советскими войсками германской границы. Первыми сведения могли принести в лагерь только немцы — тот же Чибис или его друзья из комендатуры, и каждый из наших добровольных информаторов рисковал жизнью.