Вот и сейчас, разгуливая вдоль строя «ост-арбайтеров», он пресекал любую попытку завязать с нами разговор, выкрикивая, как заклинание, какое-то слово — «му́нсу» или «ма́нсу» — и поднимая над головой нарушителя дубинку. Ослушаться его никто не смел. И все же первое знакомство с нашими несчастными соотечественниками состоялось. Когда, наполнив свои бачки баландой, «цивильные» пошли к себе, к баракам, видневшимся вдалеке по другую сторону фабричного двора, одна из девушек, рослая, круглолицая, с широко расставленными глазами, подмигнула мне и моему напарнику, бывшему московскому артисту Виктору Кручинину, и, выждав, пока грозный брандмейстер отошел, шепнула, приблизив к нам лицо: «Я Валентина… из Мариуполя. А вы?» Мы едва успели назвать себя. Раздалось визгливое «мунсу», девушка отпрянула. Но и то, что мы знали теперь хотя бы одно ее имя, душевно породнило нас с ней.
Первая женщина, встреченная на чужбине! Это было для меня еще неожиданнее и, пожалуй, приятнее, чем вкус настоящей гречневой каши, которую мы получили на обед. После обеда я лег на кровать и закурил папиросу, тоненькую, как гвоздик, но настоящую, из пачки, доставшейся опять же от щедрот хозяина… Из табачного дымка на меня смотрели зеленоватые, широко расставленные девичьи глаза и словно спрашивали: «Я тебе понравилась, правда? И ты мне тоже. Александр — такое красивое имя. Можно, я буду звать тебя просто Сашей?» — «Ну, конечно! — радостно отвечало мое сердце. — А я тебя — Валя…» Вдруг опомнился и ущипнул себя. Сухая, шершавая кожа натянулась на мослах. «Я жив, жив, — внушал я себе, — и то, что происходит со мной, — не бред, а нормальное состояние человека. Я забыл о нем, но теперь, едва жизнь хоть немного улыбнулась, оно снова вернулось ко мне».
За решетчатым окном барака темнело. Боже, как быстро пронесся, пролетел этот день. В моей душе звучали невидимые струны. Закрыв глаза, я пытался угадать, что за музыка — блюз, танго, вальс?.. Она была очень знакомой — под нее я танцевал когда-то на школьных вечерах. С той, моей первой, девушкой, которую я любил…
Что-то бормочу, какие-то слова. Сидящий рядом на своей койке Виктор Кручинин наклоняется надо мной. «Чьи это стихи? Уж не твои ли?» Он знает, что когда-то, до войны, я сочинял и теперь, в неволе, иногда сочиняю. Но сейчас у меня в руках нет ни бумаги, ни карандаша! «Ты же видишь?» — говорю я. Но это его не смущает. Он — артист, музыкант, иногда сам сочиняет несложные песенки и уже уцепился за строку.
Тут же придумываю вторую…
Виктор повторяет их вслух и требует: «Давай дальше… дальше. Может получиться неплохой блюз».
Но в лагере я никогда не сочинял блюзов, а сочинял только гневные, протестующие стихи. «Чудак, — резонно замечает товарищ, — любая песня хороша, если трогает душу».
«А ведь он прав», — проносится в мозгу.
Вскоре рождаются еще две строки:
Чуть коряво получилось, на мой взгляд, но Виктор одобрительно кивает. «Так-так, теперь нужен припев». Он уже весь во власти музыки и барабанит по каменному полу ногой, обутой в колодку, отсчитывая такты. Я тоже вовлекаюсь в игру, пытаясь удержать в памяти неясный, стертый временем образ любимой, леплю его заново, из черт, которые особенно запомнились, и добавляю к ним новые — от милой Вали из Мариуполя. Получается какой-то гибрид, наделенный некими идеальными свойствами. «Она» и красива, и умна, и помнит обо мне…
Композитор доволен. «Хорошо, что ты сменил ритм». Это он сменил, я слышал, как выстукивала его нога, но не возражаю. Пусть мы будем равноправными авторами этой песенки. «Блюз»! Еще вчера я облил бы презрением сочинителя подобной «дешевки». Но это было вчера. А сегодня в моей душе что-то произошло, и она как бы снова приоткрылась для светлых и добрых чувств.
Наш «блюз» готов, Виктор, сосредоточенный и вдохновенный, поет его. Ребята подошли, слушают. У меня слегка холодеет под ложечкой — это страх, страх перед товарищами: вдруг им не понравятся слова и они высмеют их? Но лица у всех серьезные, задумчивые. Когда Виктор умолкает, слушатели еще с минуту молчат. Затем первым, как всегда, высказывается Федя Чуб — человек могучего телосложения, бывший кубанский комбайнер, которого все уважают за силу и немного побаиваются. Федя любит резать правду-матку в глаза и в выражениях обычно не стесняется.