С этого дня Георгий получил право выходить за лагерь, в «зону». И жил он уже не в общем бараке, а в форлагере, за аппельплацем, в комнате, где стояли не грязные нары, а двухъярусные койки. «Так можно и до конца войны дотянуть!» — говорил он про себя с усмешкой. Но в его привычной иронии не было осуждения по адресу товарищей — того же Дмитрия Старикова или его напарника, бывшего морского офицера Барышева, ныне Нетудыхатки. Георгий крепко подружился с обоими, знал, что оба делают большое и важное дело, помогая простым и честным людям выжить в этом аду. Скольких они спасли от шахт или застенков абвера и гестапо! Георгий мог лишь представить себе, видя, как ежедневно эти славные мужественные люди рисковали жизнью, обманывали своего «шефа», тайно заменяя лагерные номера и списывая в умершие приговоренных к каторжным работам или тюрьме. Какие только манипуляции они не проделывали с карточками! Прекрасно зная, на кого может нацелить свой ястребиный глаз лагерный абвер, они старались иногда заранее запутать следы — в графе «военное звание» аккуратно счищали надпись, допустим, «полковник», и писали «рядовой» или «сержант». Так они временно «разжаловали» старших офицеров, маскировали в общей массе людей, которым угрожало уничтожение в первую очередь.
Он видел: с этими ребятами можно быть откровенным во всем, в любой задумке. «Как мне провести за проволоку двух моих друзей?» — спросил как-то Георгий. «А ты их вызови сюда как бы для перерегистрации: надо, мол, что-то уточнить в карточке». — «Ненужен бланк вызова, подписанный шефом?» — «Так дай ему этот бланк на подпись. Только выбери удобный момент». Однако прошло месяца два, пока такой момент представился: шеф был приглашен на именины своего приятеля-помещика, которому он поставлял из лагеря даровых батраков, и спешил уйти. Тут Георгий и подсунул ему бланк. Штабс-фельдфебель быстро подписал пропуск и удалился.
Итак, час побега настал. Георгий достал из шкафа мешок с продуктами, которые он и его друзья наворовали с немецкой кухни. Там был недельный запас сухарей, несколько банок мясных консервов, большая пачка маргарина, банки с солью и сахаром. Отдельно, в другом мешочке, Георгий хранил коробку с «киппе» — окурками немецких сигарет, и специальные, в парафинированной упаковке, так называемые «морские», немокнущие, спички.
«Ну, прощайте, друзья, — сказал он Дмитрию и Саше, отозвав их в тамбур. — Рублю концы. Пошел за моими корешками, а там сквозняком в лес». Дмитрий поинтересовался, подготовлена ли одежда. «Будут брезентовые куртки». — «А штаны и головные уборы?» Георгий растерянно пожал плечами: об этом он почему-то не подумал. «Все надо предусматривать», — сказал Стариков. Попросив подождать, он пошел куда-то и вскоре принес три пары суконных брюк защитного цвета и три такие же шапки с козырьком. «Вот, — прикинул он на глазок, — думаю, подойдут». Георгий примерил шапку и хотел остаться в ней, но Дмитрий посоветовал пока не переодеваться. «Пусть на контрольном посту запомнят вас в другой, пленной, одежде. Эту пока спрячь где-нибудь в кустах, потом переоденетесь».
Георгий так и сделал: отнес мешки на огород, спрятал их в куче сухой ботвы.
Уже смеркалось, когда Георгий с друзьями подошел к контрольным воротам. Дежурный вахман посветил фонариком на пропуск, на лица людей, что-то проворчал насчет того, что картай вызывает пленных, когда рабочий день кончается. Но, сделав отметку на пропуске, приоткрыл оплетенные колючей проволокой двери.
В темноте, прореженной тусклым светом лампочек форлагеря, беглецы прошли прямо к огороду, где надели на себя мешки с припасами, и быстрым шагом направились к черневшему неподалеку лесу. Перешли дощатый мостик и уже почти поравнялись с первыми деревьями, как из чащи на опушку вдруг вышел солдат с вязанкой хвороста, по-видимому денщик какого-нибудь офицера, ходивший за растопкой для камина. Георгий небрежно откозырял и прошел мимо. «Остановит или нет?» — стучало в сердце. Он беспокоился не за себя — за тех двоих, что шли за ним… Но немцу было не до них. Или, сам приученный к порядку, он не увидел в этих людях, деловито шагавших к лесу, ничего подозрительного.
В лесу они переоделись, напялили на себя колючие, из грубого сукна, штаны и шапки, а свое, пленное, обмундирование засунули под корягу и забросали землей и ветками. «Лишняя работа, — подумал Георгий, — все равно найдут с собаками». Николай словно угадал его мысли. Он достал из кармана куртки большой сверток. «Здесь порошок от вшей, со всего барака собрал. Говорят, если им след посыпать, его ни одна собака не возьмет. Запах отбивает». — «А ты молодец!» — похвалил бывшего интенданта Георгий. Ему была по нраву эта деловитая предусмотрительность. Мишка казался более беспечным: закурил без разрешения, воровски пряча цигарку в рукав, что-то напевая себе под нос… «Ты что, ошалел от радости?» — спросил его Георгий. «Малость есть», — признался тот, шмыгая носом. Было в этом круглолицем, курносом двадцатилетнем парне что-то от бедокура-второгодника. В лагерной жизни его беспечность невольно бодрила душу, но здесь она начала раздражать Георгия. «Не забывай, браток, что мы идем как по минному полю. Один неверный шаг — и все с потрохами в небеса!» — строго предупредил его Георгий, приказав без команды не курить и вести себя тихо. Николая — того не надо было учить осмотрительности; большой и тяжелый, он шел по лесу мягко, как балерина на пуантах, так, чтобы не треснула ни одна веточка, и настороженно смотрел по сторонам. «За этого можно быть спокойным!» — решил про себя Георгий.