Ни у кого нет таких звонких песен, такой вдохновляющей музыки! Ведь сколько лет прошло — и каких лет! — с той, довоенной, поры, когда мы пели эти песни на вечерах и праздничных демонстрациях. А ведь все сохранилось в памяти — каждая нотка, каждое слово. Это еще одно доказательство того, что мы — советские люди, что в нашей душе ничего из того прекрасного прошлого не утрачено. Наоборот, как бы преломленное в таинственной призме, оно кажется нам еще прекраснее. И если кто-то начинает иногда вспоминать про недостатки вроде очередей у магазинов или же перебоев на транспорте, то мы — я, Леня, Бадиков, да вообще все мы, наша когорта — тут же даем сокрушительный отпор этому брюзжанию. Все у нас в стране было хорошо, все правильно, и нечего выискивать несущественные мелочи, тем более теперь, когда весь мир смотрит на нас, как на сказочных героев.
На этом кладбище, что простерлось на несколько километров вдоль сине-зеленой кромки леса, погребено шестьдесят пять тысяч. «Целый город!» — говорит Андрюша, задумчиво глядя вдаль, на уходящие к лесу ряды рвов. Это братские могилы, куда сваливали погибших в лагере. В каждой могиле — тысячи: пожилых и совсем юных, командиров и рядовых, некогда знатных или безвестных… Тысячи хлеборобов и рабочих, инженеров и учителей… Лежат русские, украинцы, белорусы, узбеки, евреи. Смерть уравняла всех. Сейчас уже не различить никого — одни скрюченные скелеты.
— А ведь были мечты, желания, любовь!
Это опять Андрюша. Иногда я не могу понять моего друга. Летчик, храбрый «ястребок», расстрелявший в воздушном бою нескольких фашистских асов, — ему ли думать о печальной участи тех, кто погиб. Кто-то же должен был погибнуть — на то война. И мы тоже могли погибнуть, он прежде всего, но не погибли. Значит, такова судьба. Главное — в том, что мы не купили себе жизнь ценой предательства. Наша совесть чиста, а если она чиста, то, как сказал нам генерал из миссии, Родина примет нас, как мать…
А строй идет, идет. Оркестр играет, играет.
О как я горд за нашу Победу. За этот строй, за четкий воинский шаг, за лихость офицеров и неприхотливость солдат. И конечно, за частичку этого целого — за моих друзей.
Ведь это и о нас. В нашей «когорте» есть и мечтатели и герои — Андрюша, например. И ученые. И писатели есть. Вон, у самой трибуны, стоит с раскрытым блокнотом в руке и что-то быстро, увлеченно пишет Вася Кротков, которому капитан поручил сделать репортаж об этом знаменательном дне. И Вася старается. Круглое конопатое лицо в поту, лоб наморщен, нижнюю губу прикусил — и строчит, строчит. Кто-то его окликает, он отмахивается, как от слепня. В такую минуту к Васе лучше не подходить.
Сам Вася — человек скромнейший, о себе почти не говорит, но земляки-владимирцы хорошо помнят его довоенные фельетоны и очерки, которыми, по их словам, зачитывались в городе. Для меня, кропавшего в то время лишь статейки в школьную стенгазету, Вася — признанный авторитет, что-то вроде метра.
А вот и вовсе знаменитость, столичный ученый. В лагере Володя Крюков помогал мне. Немцы зачислили его в огородную команду. Почему они кинули ему этот куш, никто из нас не знал — видно, прочли в его карточке, что он биолог, и решили потешиться. Обычно трофеев у него бывало меньше, чем у других «огородников»: пяток-другой облепленных землей картофелин или брюкв. Но и эта жалкая пожива делилась им среди тех, кто особенно нуждался в помощи. Перепадало и мне. По вечерам я с надеждой смотрел в дальний угол барака, где жили «огородники». Когда почти все в бараке засыпали, там начинался «пир». С печурки снимали котелок с вареной картошкой и несли на нары. В дело вступали ложки, по бараку распространялся теплый, духмяный, сытный запах. И всегда на фоне освещенного коптилкой рядна, которым был завешен угол, возникала, как на экране, непомерно высокая, тощая фигура с плоской крышкой от котелка в руках. К кому она сейчас направится? Вероятно, этим вопросом задавался не я один… Но как же я был счастлив, как благодарен Володе, когда он подходил ко мне и, осторожно тронув меня своими худыми длинными пальцами, виновато шептал: «Вот, возьми, пожалуйста. Больше, к сожалению, дать не могу, но это — моя доля». Мой добрый Паганель, он еще извинялся!
Теперь он нашел себя здесь, на строительстве мемориала. Но пока еще не как ученый, а как поэт. Володе принадлежат стихотворные надписи, которые выбиты на каменных намогильных плитах. «Борьба за свободу — нет дела правей! Родина помнит своих сыновей!» — читаю я одну из них. Эта патетика хотя и кажется немного неуместной, но критиковать Володю я не позволю ни себе, ни другим.