«О, это я беру на себя, — сказал Тони. — Сегодня же доставлю не только номера, но и копии с карточек несчастных покойников».
Об убежище разговора не было: все трое понимали и без слов, что им может быть лишь туберкулезный барак — место, куда боялись заходить с обыском даже полицаи. «А вдруг все-таки зайдут, — сказал любящий иной раз съязвить Либель и выразительно посмотрел на приятеля, отвечавшего за барак. — На тебе уже и так клеймо! Не боишься?» — «Боюсь, — просто и весело ответил тот. — Но еще больше боюсь, что ты станешь меня презирать. Так уж лучше рискну!»
И они рискнули. План удался, уже через какой-нибудь час беглецов под видом особо заразных «чахоточных» принесли в изолятор барака, на стенах которого черной краской было написано: «Осторожно! Смерть!» — и нарисован череп со скрещенными костями. Странная эмблема, эсэсовцы, с гордостью носившие ее на своих фуражках, почему-то здесь шарахались от нее, как от гремучей змеи. Однако последнее обстоятельство почти гарантировало нашим героям неприкосновенность. К тому же штабс-фельдфебель, задним числом узнав о смерти обоих беглецов, приписал их смерть усердию Рыжего, а тот, разумеется, не возражал против этой версии.
Это было счастье — счастье жить на краю обрыва, где один неверный шаг, одна малейшая оплошность — смерть. Почти год они не видели светлого дня, разве только в окно. Выходили подышать свежим воздухом в тамбур, и то по вечерам, перед закрытием дверей, когда немец или полицай, дежурившие по ревиру, были далеко. Но иногда им везло — на дежурство заступал кто-нибудь из своих, и тогда они могли стоять в тесном тамбуре хоть всю ночь. Как это было прекрасно — курить, пряча цигарку в рукав, как когда-то, в далекие школьные годы, и любоваться ночным небом, загадочной россыпью звезд. Над ними простиралась Вселенная, вроде бы объясненная и все же непостижимая, бескрайнее скопище миров, каждый из которых что-то означал.
Друзья смолили цигарки, молчали, и каждый думал о том, что ту же картину видят сейчас везде — и в Москве, и на Украине. Эх, если бы звезды могли принимать от людей сигналы и передавать по назначению, то т а м, на родине, родные и близкие узнали бы, что их Георгий и их Михаил живы, здоровы и собираются в новый побег… А дальше… дальше они попросили бы пожелать им доброго пути.
Дата побега несколько раз назначалась и снова откладывалась, всегда что-нибудь мешало. Мишка относился к неудачам с философским спокойствием, даже иногда посмеивался. Георгий же мрачнел и надолго замыкался в себе. В такие дни Мишка с ним был особо нежен и предупредителен, оберегал от расспросов, заставлял съедать баланду, словом, вел себя, как заботливая нянька. «Отойдет!» — с мудрой усмешкой говорил он доктору Гущину, заходившему в изолятор проведать своих подопечных. Маленький Гущин, глядя на Георгия, только горестно вздыхал, махал рукой и уходил. Он был по-своему тоже заинтересован в побеге, не любил жить в подвешенном состоянии, рассуждал: либо пан, либо пропал. Доктор и сам охотно бежал бы, но главврач, его друг, Иван Гаврилович Алексеев, строго наказал ему «оставаться в строю», «не оголять важнейший из флангов».
А время шло. На фронте давно произошел перелом. Потерпев сокрушительный удар под Курском, вермахт уже почти безостановочно пятился назад, наши переправились через Днепр, подходили к Польше. Это подстегнуло союзников, они вынуждены были открыть «второй фронт», высадили десант на французском берегу. Фашистский рейх трещал по всем швам.