Сейчас они в лагере, хотят нам помогать и дальше. Наш штаб выдал им охранные грамоты. Запомните, люди: это наши братья, мои братья. Смотрите вперед, а не назад. Найдите с ними общий язык, как нашли мы. А если кто-нибудь их оскорбит или, хуже того, поднимет на них руку, будет иметь дело с нашим, советским революционным трибуналом. Даю вам честное товарищеское слово!».
Еще через полчаса, когда прозвучал отбой, Георгий в сопровождении Дмитрия и Мишки появился снова в изоляторе и грохнул об стол ящиком с трофейными яствами. Здесь были колбасы в длинных металлических банках, коробки со шпротами и анчоусами, всякие компоты в плотных полупрозрачных мешочках, буханки хлеба в вощеной бумаге, выпеченные, судя по дате, еще в начале зимы, но и теперь пухлые и мягкие, как подушечки.
«Годится? — спросил он затворников, выкладывая все это богатство на стол. — Вот так, — Георгий кивнул Дмитрию, — вы будете кормить наших братьев — ваших братьев. Клянусь… — он обвел взглядом углы и подмигнул немцам, — клянусь, что мы никогда, запомните, — никогда! — не дадим друг друга в обиду».
Поели. Закурили. Наступила как бы минута молчания. Георгий первый нарушил ее: что-то вспомнив, метнулся в угол, пошарил в одному ему известном месте и вытащил завернутые в тряпицу часы. «Помнишь?» Он повернулся к Дмитрию. «Еще бы!» — усмехнулся тот. «Если бы я тебе тогда, перед Рыжим, не успел их сунуть, попали бы они ему или какому-нибудь другому живоглоту. — Он щелкнул крышкой, стал заводить механизм. — Пошли!» — сообщил, приложив часы к уху и уловив тонкий, слышный только ему, звон. «Наши, русские! — с гордостью вставил Мишка. — У нас дома тоже были такие». «Такие, да не совсем, — откликнулся Георгий, любовно рассматривая часы. — Прочти-ка, что здесь написано?» Щелкнув еще раз, он показал товарищу едва заметную надпись на ободке футляра, в котором покоился механизм:
«За хорошую выездку верховых лошадей. 1899 год».
Прочтя, его друг удивленно поднял бровь. Георгий пояснил: часы фирмы Павел Буре — когда-то она считалась чуть ли не лучшей в мире — были подарены командиром егерского полка его деду, унтер-офицеру сверхсрочной службы, тоже Георгию, за его воинские заслуги. От деда они перешли к сыну, отцу Георгия, затем, когда он уходил в армию, отец подарил их ему. «Это наш семейный амулет: все мы воевали, все остались живы. Бог даст, вернешься и ты». Но, как бы предчувствуя, что старым часам предстоит трудная жизнь, отец решил заменить наиболее истертые детали — верхнюю крышку и циферблат — на новые. Отсюда и появилась другая марка на циферблате: «Завод имени Кирова».
«Конечно, счастливчик! — засмеялся Дмитрий. — Вернуться из плена с фамильной драгоценностью… — Он встрепенулся, заслышав какой-то резкий звук. — Что это? Не капитан ли уезжает?»
Георгий толкнул Мишку, нахлобучил фуражку с самодельной звездочкой.
«Нам пора!» — сказал он. «Куда?» — разом спросили друзья. «Вперед, на восток». — «С этим… капитаном?» — «С ним, — Георгий развел руками, — пока берет. А высадит — к другому подсядем. — Он подмигнул Мишке. — Нам что ни поп — все батька, лишь бы скорее до дома».
Быстро простились, пошли к дверям. Снова, уже нетерпеливо, прозвучал клаксон. Мишка рванулся, но Георгий удержал его. «Подождет, не барин. У меня еще дело есть. — Он вернулся и что-то сунул Паричке в карман. — Вот, возьми на память… и на счастье!»
Когда дверь закрылась, немец спохватился, ощутил в кармане маленький, круглый, тяжелый предмет и хотел было догнать русского. Но его ноги вдруг подкосились, он опустился на колени, держась за столб. Либель бросился к нему, испуганно спросил, что с ним. Тот не ответил. Дмитрий посмотрел на его счастливое, страдающее лицо, все понял и тихо, дружелюбно поставил его на ноги.
Я вспомнил эту историю и привел молодого кондитера в полный восторг. «Значит, и у вас знают о моем дяде! — Его глаза снова погрустнели. — Как жаль, что он не дожил до встречи с вами». Чтобы успокоить немца, я сказал, что жив еще один его дядя — русский. Кондитер оживился: «Дядя Робби говорил, что он был очень красивый и сильный, похожий на полярного путешественника. Интересно, каков он сейчас?» Я припомнил стройного, моложавого мужчину в яркой рубашке канареечного цвета и модной замшевой курточке, с орденом Красной Звезды на груди. Да, он напоминал кого-то из прославленных путешественников — не то Седова, не то Амундсена. У него были резкие, решительные черты лица; чистые, как родниковая вода, голубые глаза и седина на висках. Нас познакомили общие друзья, кажется, тот же Дмитрий Стариков, в Советском комитете ветеранов войны, и мы разговорились. Помню, прошли не спеша по бульвару до ближайшего метро и еще долго стояли у входа, не могли проститься. «Я ведь завтра уезжаю на съемки, как ты думаешь, куда? В тропики, на озеро Чад, снимать пигмеев». Он сказал, что работает на одной из московских киностудий, где сделал уже десятка два фильмов. «Вот какая штуковина, ё-моё: побывал чуть ли не во всех странах, а в ФРГ не довелось. Но мечтаю съездить, посмотреть на места обетованные, повидаться с друзьями».