«Передайте ему, — племянник Парички сжал мою руку, — пусть приезжает, я встречу его, вот мой адрес». Пошарив в кармане, он достал свою визитную карточку. Его глаза сверкнули в сумраке машины. «Уже Бракведе? Так скоро? Остановите, пожалуйста, здесь я пересяду в другую машину».
Наш «фольксваген» остановился у пересечения двух автобанов. На одном из указателей было написано: «Оснабрюк. 100 км.». Желтая стрелка показывала влево.
Кондитер вышел, помялся немного, приоткрыл дверцу и, вздохнув, прибавил: «Еще передайте: я маленький человек, но делаю неплохие торты. Особенно мне удаются «прали́ны». А для него я приготовлю такой «прали́н» — лучше, чем для нашего епископа! Да, да, лучше! Ведь мы — родственники!»
ВДОХНОВЕНИЕ
Уже у ворот, выходя из машины, Вернер сообщает, что сюда должен приехать еще кто-то: мой друг Дитер, учитель из Гиссена, журналистка из Билефельда, двое местных историков. Целая «ассамблея»! Впрочем, ничего удивительного нет: интерес к нашему лагерю все растет. Но почему надо встречаться здесь, на кладбище?
Вскоре понимаю, что место встречи выбрано не без умысла. Ведь я не был здесь уже почти пять лет, некоторые вообще не видели кладбища с его мемориалом — всего того, что составляет предмет неустанных забот Вернера и других членов кружка «Цветы для Штукенброка». За эти годы они немало поработали — видно сразу, с первых шагов.
Слева от входа установлена большая мраморная стела, на ней литая металлическая доска с текстом. Теперь каждый приходящий может узнать о лагере и его жертвах. Смущает только надпись: «Почетное кладбище советских воинов…» Вспоминаю время «холодной войны» — двадцать лет запустения, заросшие бурьяном могилы, мерзкие проделки неонаци, сорвавших с памятника венчавший его красный флажок. Но Вернер говорит: это — прошлое. Что ж, хочется верить.
Выходим на главную аллею. Здесь тоже изменения. Могильные ряды выровнены и обложены каким-то особым, невянущим дерном. Ровно, словно по нитке, протянулись шеренги надгробий из красноватого камня. Приглядываюсь и вижу: они новые, но форма сохранена прежняя, и надписи прежние, только сделанные заново и более тщательно.
И бывших зарослей уже нет. Деревья стоят зелеными шпалерами по обе стороны от могил, как на карауле. От прежней стихии цепкого кустарника и бьющей по коленям травы не осталось и следа. Теперь здесь все строго, все планомерно и целесообразно.
Вернер ведет свою роль гида подобно опытному актеру, приберегающему самые яркие краски к последней, решающей сцене. Вот и она! Невольно останавливаюсь, завидя наш памятник. Он высится посреди зеленой лужайки, в кругу стоящих на почтительном отдалении высоких и стройных лип, тенистых кленов… Как к старому другу, подхожу к одинокой березке, которую приметил еще в первый приезд. Не она ли то деревце, что я посадил когда-то, прощаясь с родными могилами?
Памятник теперь хорошо виден. Он словно помолодел: постамент и стрела облицованы новыми розоватыми каменными плитами, большие пятиконечные звезды из красного песчаника тоже выглядят новыми, только что из-под резца. Но куда девалась его былая, немного тяжеловесная монументальность? Он стал стройнее, современнее, хотя общий облик и здесь бережно сохранен.
Теперь памятник нравится мне даже больше, чем прежде. И все же… Но Вернер предупреждает вопрос. «Здесь все сделано в соответствии с волей автора», — говорит немец и рассказывает, как два года назад, когда наш Александр Антонович приезжал сюда по приглашению кружка, он трудился с утра до ночи, намечал зоны расчистки, испытывал образцы каменных пород, рисовал, чертил и, уезжая, оставил подробное описание желаемой реконструкции мемориала.