И вдруг его осенило. Он нашел! Он понял, что все это, лучшие свойства души, надо подчинить одному, главному — в котором и заложен секрет всех прошлых и будущих побед, — стремлению к союзу честных людей, к с о л и д а р н о с т и. Он быстро перерисовал эскиз: теперь на постаменте возвышалась не одна, а три звезды, своими лучами стыкующиеся друг с другом. Художник отставил эскиз на расстояние, посмотрел и впервые остался доволен. «Так! Только так!» — сказал он себе. Широкогрудые звезды с протянутыми друг к другу лучами-руками. А обелиск-штык, обелиск-стрелу можно оставить: он как бы пророс из звезд, из этих объединившихся в своем стремлении душ.
Посмотрел друг — милый, добрый ученый Володя Крюков — и тоже остался доволен, даже не посомневался насчет возможностей осуществления этого замысла, превосходящего все, что он сам еще недавно предлагал. Снова прибежал неугомонный Леонид, наморщил высокий лоб и потащил художника с его эскизом в «штаб» — показывать «начальству». Все это со стороны могло казаться немного наивным — ни «штаб», ни «начальство» еще никем официально не были назначены, но утверждение эскиза прошло по-деловому и без проволочек. «Надо строить!» — сказало «начальство». И вскоре по лагерю пошла команда: «Кто строители — в штаб!»
Каждый помнит свое, сокровенное.
А что запомнили они — эти сто или сколько их там было человек, которые теперь снова стали строителями, точнее, «особым подразделением по строительству памятника»? Молодой лесок с двумя домиками на опушке — какой-то брошенной бежавшим хозяином-эсэсовцем фермой, огромный луг с неровной, бугристой поверхностью, покрытой бледной, словно не весенней, а уже предосенней травкой, тихо журчащий по камушкам ручей — приток недалекого отсюда Эмса и утренний влажный ветерок, неприятно щекотавший их одетые еще в тряпье, хилые, едва набирающие соки жизни тела… Здесь, на этой равнине, они должны построить памятник и «разбить» и оборудовать кладбище, и не просто кладбище: гигантский мемориал на площади в несколько квадратных километров!
Сейчас кажется чуть ли не фантастикой, как можно было осуществить этот проект без каких бы то ни было заложенных под него средств. Без плановых поставок, без фондов зарплаты и т. д. и т. п., то есть без всего того, к чему мы привыкли в нашей повседневности. «Минутку, минутку! — может воскликнуть какой-нибудь солидный «дядя» из породы скептиков. — Вы говорите: стройка шла, и к тому же сверхударными темпами, а где, простите, брались материалы? Падали с неба? Кто обеспечивал номенклатуру, да еще такую обширную: тут и мрамор, и портландский цемент, и бронза, и легированная сталь, и еще черт в ступе?..» И попросит не рассказывать ему «сказку». Ну как ответить этим скептикам? Разве порекомендовать поехать в Штукенброк и посмотреть там на русское кладбище своими глазами? Или прокрутить назад машину времени и проехать вместе с первыми энтузиастами этой необычной стройки по дорогам Вестфалии и Рура, отыскивая разбомбленные и брошенные хозяевами заводики и мастерские стройматериалов для того, чтобы оживить их и, как говорили наши умельцы, довести до ума? В этих поисках бывшим пленным помогали немцы-антифашисты, подсказывая местонахождение бесхозных предприятий и складов… И человеку с душой и воображением, еще не разучившемуся верить в «нематериальные» чудеса, достаточно взять одну из групповых фотографий, сделанных фотолетописцем стройки, таким же неутомимым, как его товарищи, Александром Михайловичем Богдановым, и вглядеться в лица строителей. Вот они, эти люди! Быковато, исподлобья смотрит на нас блондинистый парень в пленной робе — он даже еще не успел сменить ее на что-нибудь более благопристойное! — художник-оформитель Толя Гнилов. «Мрачная личность!» — сказал бы, поглядев на него, тот же «солидный» скептик. А Толя был добрейшим малым, надежным товарищем, веселым, неунывающим человеком. Просто он не спал несколько ночей, помогая делать чертежи, — недаром у него опухшие веки. А недоволен он тем, что его оторвали от работы для этих «фото-мото-процедур», как шутливо называли строители богдановские попытки запечатлеть на пленке все мало-мальски интересное. Ох уж эти летописцы! Как их ругают иногда — и всюду они суют свой нос, и мешают в самый горячий момент… А потом, спустя многие годы, те же ругатели сокрушаются: надо было бы вот это заснять и еще вот это… И проливают скупую слезу над каким-нибудь пожелтевшим снимком, на котором узнают себя прежних — молодых, сильных, горячих… Не надо ругать летописцев: эта их напористой неугомонности мы обязаны тем, что́ греет нас в старости. Они спасают нас подчас от тех же «скептиков», не верящих в наше доброе и славное прошлое. Чем мы можем в наших поздних немощах защититься от ранящего пренебрежения, от обидного забвения, каким щитом? Только документом, как это порой ни смешно. Так воздадим же хвалу летописцам, правдивым и беспристрастным. Если бы не они, то сколько бы еще людей и событий кануло в Лету?