А здесь мы их видим воочию — еще худых и еще не совсем окрепших, но безмерно счастливых энтузиастов. Нет, им никто не говорил перед съемкой: «Сделайте веселое лицо!» И никто не выбирал для них позу. Этого и не требовалось. Работа на стройке, работа от души, во имя высокой цели, сделала их счастливыми, всех — от начальника «подразделения», опытного инженера Виктора Хоперского и его соавтора по техническому проекту памятника Николая Смирнова, воплощавших в строгие расчеты художественные замыслы, до переквалифицировавшегося на время в «поэты» Владимира Крюкова, взявшегося писать намогильные тексты, или талантливых металлистов-универсалов, получивших в руки наконец настоящее дело, двух Леонидов — маленького, блондинистого и светлоусого Лени Кучеренко и широкогрудого, мускулистого, порывистого Лени Волошенкова.
Все они работали неистово, по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, словно знали, что срок на постройку им дан короткий: война скоро кончится, и они поедут домой, где надо будет работать так же неистово, ибо дел дома под завязку, немец бед натворил, а кому же еще выхаживать землю из этих бед и на скорбном пепелище поднимать заново заводы, распахивать целину, сажать сады… Будущее представлялось им прекрасным, полным солнечного света, любви и ласки, и это — независимо от мыслей о предстоящих трудностях, нет, именно — в связи с ними. Почти у всех у них было счастливое ощущение своей н е о б х о д и м о с т и на Родине, и потому, что они думали, или, вернее, чувствовали так, им здесь, на клочке чужой земли, которая сейчас стала для них как бы родным островком, оторванным от материка, — так же хорошо и дружно работалось. Все они были не ангелами, а обычными людьми — плотниками, каменотесами, бетонщиками, литейщиками, слесарями, к тому же они прошли и войну и плен, пахли махоркой и потом, разговаривали хриплыми голосами, иной раз (о ужас!) — матерились, добродушно, а случалось и не очень, даже могли дать друг другу по сопатке, конечно — за дело; и все-таки было во всех этих людях что-то и впрямь святое, какая-то неземная просветленность, будто бы жизнь, пропустив их через свое горнило, очистила их души от грязных примесей… Без приказов свыше, без угроз или посулов они — с самого первого дня! — установили для себя такой порядок, какому могла бы позавидовать любая, самая образцовая воинская часть.
А вот еще одна фотография. Строители расположились группой в пять-шесть ярусов у постамента уже построенного памятника. В уголке фотографии написано: «Апрель 1945». Зная, что это б ы л о, я все равно не верю глазам и долго, с помощью лупы, вглядываюсь в туманный пейзаж. Впереди — густые темные деревья, именно они смущают меня. Но потом я вспоминаю, что это сосны: лес, окружавший лагерь, был хвойный… А вот дальше, на взгорье — по ту сторону холма, где находился карьер и откуда брали камень для стройки, — лес светится: это липы, они едва тронуты зеленью.
Все правда! Точная дата фотографии колеблется где-то между двадцать седьмым и двадцать восьмым апреля.
Меньше месяца прошло со дня освобождения из плена — путь от эскизов до готового памятника. Как много может сделать человек! И сколько же у него сил, если он х о ч е т. Если у него так горят глаза, как у этих, еще худых и ни минуты не отдыхавших людей. А глаза, говорят, зеркало души…
С тех пор прошло почти четверть века. Я знал, что мой друг-художник упорно трудится — оформляет театры, Дворцы культуры, станции метро. Но встречаться нам почти не удавалось.
Однажды, где-то уже в конце шестидесятых годов, вдруг получил по почте конверт с приглашением на выставку московских художников-монументалистов. К приглашению был приложен роскошно изданный проспект выставки. «Александр Антонович Мордань» — значилось в списке авторов. С большой, отливающей свежим глянцем фотографии смотрел мой друг — раздобревший, в хорошем костюме и модном галстуке, с лицом значительным, даже чуточку важным. «Он ли это? — с улыбкой подумал я. — Или те, кто попадает в эти роскошные проспекты-каталоги, не имеют права выглядеть иначе?»