…Долго брожу по выставочным залам, рассматривая развешанные по стенам картины и эскизы. Наш друг немало потрудился. Со стен глядит мирная героика наших дней — уверенные в себе хлеборобы с натруженными руками на фоне бескрайних полей и золотистых валков скошенной пшеницы; статные русские красавицы с гордыми и строгими лицами, чем-то похожие друг на друга… Доярки, строители, сталевары, горняки…
Что ж, хорошие работы — красивые, мастерски сделанные. Мысленно поздравляю друга. Мне приятно, что возле его картин людно. Но где же та, памятная н а м работа? Нет ни эскизов, ни фотографий…
Ищу художника, чтобы рассказать ему о своих впечатлениях. Но Сашу не так-то легко теперь найти: он член каких-то комиссий, жюри, день забит делами до отказа. С трудом обнаружив его на одном из заседаний, предлагаю вместе пообедать где-нибудь и заодно поговорить. Куда там, ему не до обеда! «Встретимся вечером, у меня в мастерской!».
…— В карете прошлого далеко не уедешь, — говорит Александр, поднимаясь по узкой лестнице, ведущей на мансарду, — ты литератор, должен знать, кто это сказал.
Мой друг прерывисто дышит — день выдался нелегкий, да и сердце, вероятно, уже начало сдавать, хотя сам он в этом не признается. Дойдя до двери, долго возится с ключом, руки слегка подрагивают.
Чувствую, что мои слова задели его за живое.
— Памятник! — продолжает художник, посадив меня на мягкий потертый диван и усаживаясь напротив в такое же кресло. — А ты уверен, что он сейчас цел? Или газет не читаешь? Мой друг тянется к столу, достает папку с газетными вырезками. — Вот, о вылазках фашистов и неофашистов — в Дортмунде, в Дюссельдорфе, в других городах Западной Германии. Мерзавцы оскверняют могилы жертв гитлеризма, борцов за мир. Сколько памятников разбито, уничтожено, среди них, наверно, и наш. Мало того, у кощунства ведь нет пределов — эти изверги могли сейчас осуществить то, чего не удалось им сделать тогда, при отступлении: распахать кладбище, чтобы уничтожить нежелательные для них следы. Так как же теперь докажешь, что там были и памятник и мемориал? Нет, брат, наше искусство — материально, здесь одним словам не верят.
— Но что было сделано — люди знают. В той же Германии… — Я вспоминаю пожилого, добродушного немца-рабочего, бескорыстно и по своей воле помогавшего нашим строителям. Мне на память приходит не только его имя — Генрих Генкенйоган, но и беззлобное, дружеское прозвище, которое дали ему наши ребята за неизменно красовавшуюся у него на голове поношенную кепку. — Ну, хотя бы этот Генрих, — говорю другу, — вы его еще звали «Кепочка». Он ведь из Штукенброка, написал бы ему!
Вижу, что художник страдает, только не подает вида.
— Писал… — глухо откликается он. — Не ответили.
— Странно, — бормочу я. — Вроде был неплохой парень.
— «Парень»! — Друг усмехается. — Тогда уже, кажется, разменял шестой десяток. Значит, сейчас ему под восемьдесят, если жив.
— Ну не он, так другие — Ли́бель, Па́ричка, они ведь помнят?
— Чудак! Да если они даже помнят, то побоятся ответить. Или их письмо перехватят те же фашистские недобитки. Сейчас ведь идет «холодная война», понимаешь — война!
Он машет рукой, как бы отгоняя от себя тревожные мысли.
— Поговорим лучше о выставке. Тебе понравилось?
— Скажу одно: ты — молодец!
Художник насмешливо качает седеющей головой.
— Так говорят, когда не хотят обидеть. Тогда давай по порядку. Не впечатляют тебя мои работы?
— Впечатляют.
— Рука моя не ослабела?
— Наоборот: как мастер ты вырос.
— Так в чем же дело?
Молчу, подбирая слова. По себе знаю, как ранит душу иная, пусть даже справедливая, критика. Ведь за каждым творением художника сокрыты труд, мучительные искания, бессонные ночи. Но и не сказать правду нельзя, какой же тогда я друг?
— Мне кажется… как бы тебе объяснить… хотелось бы увидеть больше твоего… личного. Ведь н а ш а судьба неповторима. К тому же, разве она не обвинение фашизму, а значит, и неофашизму?
— Так, так… — обиженно тянет художник. — Значит, недодаю́, потому что бегу от самого себя? Не «самовыражаюсь», да?
— Не усложняй, просто каждый должен иметь свою тему, свою «жемчужину», что ли. Вспомни, как она образуется? Из песчинки, попавшей в тело моллюска, а следовательно, из его страданий…
— Понятно, понятно, — перебивает друг, откинувшись в кресле и полузакрыв глаза. — Ты говоришь прописные истины. Хотя, возможно, в чем-то ты и прав.