И я говорю, не столько вслух, сколько в душе: нет, это не просто газетные страницы. Это страницы Времени. Страницы Любви…
Вот одна из них, самая последняя.
С легким шумом открылась штора, в комнату хлынул свет.
Мы с Андрюшей вскакиваем как по команде и, сидя на широких бюргерских кроватях, поспешно протираем глаза. Перед нами стоит капитан Бадиков, наш редактор, подтянутый, немного торжественный, пахнущий одеколоном. Он в полной форме, с пистолетом и планшетной сумкой на боку.
Сейчас нам будет взбучка: вчера мы опять прогуляли.
Но редактор не замечает наших смущенных физиономий.
— Ребята, — говорит он, — я только что из миссии. Приказано готовить отчетный доклад, наметить план эвакуации.
Сон с нас как ветром сдуло. Еще бы! Этого часа мы ждали почти полгода, каждый день. И все же я спрашиваю:
— А как же с очередным номером газеты?
— Выпустим последний в основном за счет тассовских материалов. Передовую мне уже дали.
И тут же мы получаем задания. Я должен написать очерк — историю газеты — и заказать иллюстрированные альбомы. Их отправят в Москву, в Музей Революции, а мой друг Андрюша, помощник капитана по части материального обеспечения, займется подготовкой нашего автопарка. Домой мы поедем своим ходом, на редакционных машинах.
Мы быстро одеваемся и спускаемся вниз, в столовую. Повар дядя Кузьма (он еще ничего не знает) журит нас, как обычно, за поздний подъем и жалуется, что американцы, у которых мы получаем продукты, опять всучили ему свою тушенку вместо свежего мяса.
— Привыкли, что ли, там, у себя, жить на одних консервах, — ворчит он, — а это же не питание, тьфу! Сочности никакой, калориев тоже. И с чего они, черти, здоровые как бугаи? Али это одна видимость?..
Мы с Андрюшей не слушаем его, наспех проглатываем поджарку, залпом выпиваем по чашке кофе и расходимся каждый по своим делам.
Я выхожу на Детмольдерштрассе, прыгаю на ходу в трамвай и еду в центр, где находится типография, печатающая нашу газету.
В трамвае всего несколько пассажиров: старуха в плюшевой кофте с потертыми меховыми обшлагами, с большим узлом на коленях, однорукий небритый мужчина в зеленой военной форме с темным следом ефрейторской лычки на пустом рукаве, двое парней в плащах с поднятыми воротниками и без шапок, вероятно, ученики какого-нибудь частного колледжа (университет еще не работает), и девушка — миниатюрная, с миндалевидными темными глазами. Лица у всех сумрачные, усталые, какие-то безразличные, и я ловлю себя на мысли, что там, на моей Родине, совсем другие люди — разговорчивые, общительные даже в самом тяжелом горе. А сейчас, когда мы победили, у нас повсюду, наверное, не умолкают шутки, смех…
В груди у меня поет. Я уже представляю себя — веселого, в новенькой форме, в окружении родных и друзей, — идущим по главной улице моей родной Пензы, и снисходительно поглядываю на понурых немцев. Девушку мне почему-то немного жалко, может быть, потому, что она напоминает мне Гизелу…
Толстая кондукторша сидит, подставив лицо осеннему солнцу. Полузакрыв глаза, она меланхолично жует репу, нарезанную ломтиками, и нехотя объявляет остановки: Крейцерштрассе, Шулештрассе, Опера… От оперного театра осталась лишь груда бурых кирпичей и скрюченных железных балок — здание разбомбили союзники за неделю до вступления в город, — но остановка называется по-прежнему.
Я выхожу вместе со старухой и пропускаю ее вперед. Она, покосившись на мои погоны, мешкает, потом растерянно улыбается и уходит в переулок, подобострастно кивая и прижимая к груди свой узел.
Вот и типография. В нее тоже попала бомба, но воздушной волной снесло только правое крыло — литографию и линотипный цех. Левое, основное, крыло сохранилось, но теперь все газеты — немецкая, английская и наша — набираются вручную. У каждой газеты свои наборщики. На всех последующих участках работают немецкие полиграфисты. Откровенно говоря, мы поначалу боялись, что немцы могут нам что-нибудь напортить, навредить, но опасения оказались напрасными. Многие немцы — печатники и цинкографы — подружились с нашими ребятами, приглашали их к себе домой, знакомили с семьями. Работают они старательно, аккуратно, и, право, по внешнему виду наша «Родина зовет!» ничем не хуже местного «официоза» «Нойе вестфалише цейтунг»…