— Прощай, Алекс, — чуть слышно отвечает она. — Спасибо тебе за все.
Я бегу и сталкиваюсь с Андрюшей. Он достает из кармана ниточку жемчуга:
— На, отдай ей.
Возвращаюсь, надеваю Гизеле жемчуг на шею, крепко обнимаю девушку, целую ее в глаза, в губы…
Андрюша включает газ. Машина разворачивается и мчится по Детмольдерштрассе, догоняя колонну. Сзади гремят выстрелы — это нам вслед салютуют товарищи из военной миссии.
Мелькают дома с мансардами, груды развалин, рекламные щиты у трамвайной остановки… Я поворачиваюсь и нахожу среди людей которые остались там, позади, маленькую фигурку: лица не видно, только знакомое пестрое платье сливается в одно голубое пятнышко. «Прощай, моя девочка, — шепчу я. — Больше мы никогда не встретимся».
Вот и все, пора ехать. Вспоминать уже не хочется. Да и нечего.
Напоследок, украдкой от моего любознательного гида, пытаюсь отыскать место нашего прощания. Кажется, мы стояли здесь, у конца ограды, или немного левее, там, где сейчас высится новый железобетонный столб с хищно изогнутой шеей и змеиной головкой светильника. Печально усмехаюсь при виде этой современной химеры, воздвигнутой на дорогом для меня клочке земли.
Но господина Вундерлиха не проведешь.
— Думаю, что в свитке богини Клио, — говорит он как бы невзначай, — недостает еще одной — последней — строчки. А строгая покровительница Истории не любит ничего недосказанного.
Мой гид испытующе смотрит на меня.
— Я имею в виду судьбу вашей знакомой… бывшей фройлейн Борн… так, кажется? Вы не хотели бы ее отыскать?
Неясное желание обжигает сердце. Еще минута, и мы отправились бы на поиски. Но, подумав, пересиливаю себя.
— Нет, господин Вундерлих, — отвечаю я как можно спокойнее, — лучше не тревожить тени прошлого, тем более… тем более что его уже не вернешь.
ПУТЕШЕСТВИЕ В БОХОЛЬТ
Возвращаясь из Дюссельдорфа, Вернер заглянул ко мне в «Билефельдерхоф» и предложил поехать с ним завтра в Бохольт, посмотреть новый, только что открытый русский мемориал на местном, городском, кладбище.
— Надо составить описание для магистрата и для посетителей тоже. А там есть несколько «темных» мест, — сказал он, как бы оправдываясь.
— Что ж, надо так надо, — ответил я без энтузиазма.
Вернер чуть заметно улыбнулся, пожал мне руку и ушел.
Предложение было для меня неожиданным и не входило в мои планы. Завтра — единственный не загруженный делами день — мне хотелось провести в городе, побродить по памятным местам, побывать на выставке гобеленов… словом, заниматься чем-нибудь другим, только не кладбищем. К тому же вечером меня ожидало своего рода прощальное застолье в местном профцентре — Вернер сам сказал об этом. А я уже знал по опыту, как трудно для меня переключаться «с корабля на бал».
Но отказать другу-коммунисту я не мог. Я видел, как много делают он и другие члены кружка для того, чтобы здесь, в их стране, помнили о жертвах фашизма, знал, как нужны сегодня, особенно сегодня, наглядные свидетельства ужасов войны, и по мере сил старался помогать нашим немецким друзьям. И в этот мой приезд я уже встречался с различными людьми, интересующимися историей лагеря в Штукенброке; иногда прямо на кладбище, у построенного нами памятника, давал подробные интервью журналистам, студентам, учителям русского языка, членам какой-то «Лиги духовного братства», правлению местной общины и даже самому бургомистру. «Так надо», — как любит говорить Вернер. Однако, хочу сознаться, мало приятного, когда начинаешь ощущать себя чем-то вроде музейного экспоната, этакой засохшей мумией с табличкой на груди: «Один из последних могикан» и т. д. С каждым годом это чувство все острее, и «табличка» все больше соответствует действительности, потому что твое поколение уходит, и с ним уходит живая память о минувшей войне. Посмотришь вокруг себя — сплошь молодые лица. Глаза доверчивые и строгие, здесь нельзя сфальшивить, нужно говорить правду и только правду, Нет, эти люди не знают, что такое война с ее «производными» — пытками в застенках, расстрелами, голодной смертью. Но они хотят понять, как можно было все это вынести. Недавно на встрече один из «духовных братьев», худой, длинноволосый юноша с большими грустными глазами, сказал, что он — для испытания своей воли — неделю морил себя голодом. Прекратил эту добровольную пытку, когда от слабости потерял на время сознание. «С вами такое бывало?» — спросил он не без вызова. Я рассказал ему, как в Славуте, перед отправкой в Штукенброк, меня и моих товарищей несколько дней, возможно тоже с неделю, держали в лагерном карцере, не давали есть, угрожали расстрелом, обливали ночью ледяной водой из брандспойта и гоготали. Палачи хотели сломить наш дух. Но это им не удалось. Мы подбадривали друг друга, рассказывая всякие смешные истории, сочиняли стихи-проклятья… И я прочитал парню запомнившиеся мне строчки: «За все каннибальское ваше веселье вам будет венком из пеньки ожерелье, салютом — короткий удар пистолета!..» Славута… Штукенброк… О них мне было, что рассказать. Но Бохольт? Название показалось знакомым, и только.