Иногда, признаюсь, я завидовал им — их скупой, немногословной дружбе и скромному, упрямому достоинству, с которым они делали свое дело. За долгие годы совместной работы у них выработался свой стиль — и в общении с широкой, политически многослойной аудиторией, и в решении организационных вопросов, и в отношениях между собой. Было ли у них распределение обязанностей? Вероятно, было — спрашивать об этом мне не совсем удобно, а сами они молчали. Но что бросалось в глаза — взаимозаменяемость. Я заметил, что это древнее правило боевой когорты здесь действовало безотказно.
Так, недавно, перед вылетом из Москвы, мне передали телефонограмму Вернера, что он встретит меня в аэропорту. Но встретили меня другие. На мой взволнованный вопрос, почему не приехал Вернер, Гельмут отшутился: «Тебе недостаточно, что я здесь? Или ты не рад?» Уже потом, когда мы остались вдвоем, он успокоил меня: все, мол, в порядке, только в первоначальный план пришлось внести кое-какие коррективы. Вернера по партийным делам неожиданно вызвали в Дюссельдорф, в Правление ГКП. И тот просил Гельмута подменить его. Что же касается поисков нужных мне людей, то Вернер, не надеясь на своего деятельного, но нетерпеливого друга, поручил заниматься этим вопросом пастору Дистельмайеру. Гельмут, зная себя, не был обижен. «У него нюх, как у хорошей гончей, — говорил он, подмигивая. — К тому же пастор знает всех в округе». По его словам, пастор был «душой» их кружка, Вернер — «мозгом», а сам он — «ногами»… Гельмут, конечно, иронизировал — я ведь знал: когда надо, каждый из них бывает и тем, и другим, и третьим.
И вот мы едем в Бохольт.
Кругом поля — с высокими всходами, с рано загустевшими травами, на деревьях уже набухли плоды.
Вернер со знанием дела, как крестьянский сын, выросший в деревне, рассказывает, что избыток солнца способствует раннему созреванию, но он же и укорачивает жизнь растений. На днях, проездом из Дюссельдорфа, Вернер заезжал к брату, живущему у Рейна, тот говорил об этом применительно к своему винограднику: лето, мол, только началось, а лоза уже сохнет. «Судя по всему, осенью вина много не накачаешь», — сокрушался он. Сам Вернер, давно покинувший родной хутор, дружелюбно подшучивал над крестьянами, над их вечными страхами: «Молятся на барометр, как на распятие».
Мы говорили о родственниках Вернера, о том, как нелегко им, с их небольшим достатком, соперничать с толстосумами, скупающими у бедняков по дешевке землю. Жизнь, говорил Вернер, с каждым годом дорожает. Простым людям тянуться за богачами трудно, поэтому многие крестьяне продают свои участки и уходят в город. Но и в городе не лучше — цены на квартиры бешеные, безработица, плохой воздух…
Я не видел никогда ни отца Вернера, ни его братьев, но их судьба меня трогает. Чудно! Думал ли я когда-нибудь, что «какие-то» немцы, бывшие для меня олицетворением жестокости, ну пусть не они, а их дети и внуки, станут нашими друзьями и изменят наше представление о Германии и ее народе? Думал ли? А ведь это прежде всего сделали такие, как Вернер, отважные поборники добра и мира.
…На главной и, кажется, единственной проезжей улице Бохольта, упирающейся в пограничный шлагбаум, у одного из домиков нас поджидает плечистый парень — рыжий, кудлатый, веснушчатый, с добродушным крестьянским лицом. Смущаясь, он трясет мне руку, сжимая ее в своих широких заскорузлых ладонях. «Пауль Винце, — представляет его Вернер. — Местный активист кружка «Цветы для Штукенброка».
На вопрос Вернера, знают ли в доме о нашем приезде, краснолицый Пауль — он уже успел загореть — что-то отвечает с виноватым видом. Наш новый знакомый говорит, что обед еще не готов, надо немного подождать.
«Тогда — за дело!» Вернер показывает парню, чтобы он ехал вместе с нами, и тот поспешно забирается в машину.
Каких-нибудь пять минут езды, и машина снова останавливается. Теперь Пауль вылезает первым. Вернер, задержавшись на минуту, достает из багажника венок. Я уже догадываюсь, куда мы приехали, — сквозь прутья ограды виднеются аккуратные прямоугольные холмики с мраморными или металлическими крестами.
Мы проходим по дорожке между могилами бывших граждан городка. Судя по датам на надгробиях, кладбищу более ста лет. С любопытством рассматриваю намогильные знаки. Большинство их скромные — прямоугольная плита из искусственного мрамора или из дешевого поделочного камня и металлический крест с вазончиком для цветов. Но есть и богатые — многопудовые стелы из черного полированного гранита или украшенные скульптурами склепы, в темной глубине которых теплится огонек лампадки.