Роман Славацкий
МЕМОРИАЛ
Идя к пределам души, их не найдёшь, даже если пройдёшь весь путь: таким глубоким она обладает логосом.
ВОЛЮМЕН ПЕРВЫЙ
Книга первая. ГЕРМЕС. 1982 год
Нет, не нужно было мне тогда подниматься на Башню! Май — жёсткий месяц, опасный месяц. Я всегда болен в мае. По крайней мере, в тот день я был болен.
Но безысходная Судьба толкала меня туда; вернее даже не меня, а то, что от меня осталось. И дело, конечно же, не в Башне; всё началось гораздо раньше.
Прошлым маем, когда я встретился с Еленой, я уже обрекал себя на гибель.
Елена была моё создание, мой воплощённый грех! Можно назвать нашу встречу случайной, но я не верю в случайности. Так или иначе, но когда ты совершенно случайно встречаешь свою химеру, создание своего разума, воплощённое в живое тело и кровь, в этом есть что-то до ужаса закономерное. На беду свою увидел я её!
Как там говорит трагический Фауст у старины Марло? Да, да…
Конечно, я потерял голову. Мои опыты с астральным миром отозвались материализацией, алхимические свитки ожили.
И я, также как он, хотел весь Виттенберг отдать на разграбленье, хотел, словно Парис, драться с Менелаем у каменных стен и носить её, Елены, цвета на оперённом шлеме и поразить Ахилла отравленной стрелой…
Лопнули твои реторты, почтенный Фауст!
Ты поставил себе слишком сложную задачу. Ты захотел материализовать все самые обольстительные мечты свои, всю языческую жажду плоти, всё вино души, вскипающее бесовским колким шампанским. Ну и что дальше?
Ты думал, что она покорится тебе, как мягкая глина, как плод фантазии, созданный тобою. Но ты не подумал, дружище, когда встретил её, что она живёт сама по себе!
И вот, когда ты узнал, что она утончённо изменяет тебе, ты решил уничтожить её, разбить, как стекло с ядовитым эликсиром.
Но живой человек — не стекло. Его нельзя вернуть в небытие, как химеру — одним усилием сознания. Его надо убить.
Но чем убивать? Топором? Наточенным австрийским штыком? Для этого надо иметь поставленный удар, а я же не профессиональный мясник.
Оставался один вариант. Старенький обрез моего дедушки-белогвардейца, которого шлёпнули в 37 году. Да, шлёпнули в краях далёких, а обрез остался здесь, в Коломне, и лежал себе до времени, пока не настала ему пора заговорить снова.
Долго я его не доставал. С тех самых пор, когда я с пацанами-одноклассниками палил из него в соседнем погребе. Вот идиоты были! Как нас не поубивало всех на хрен рикошетом — до сих пор понять не могу. Однако ж не поубивало.
Сохранился он, закопанный в сундуке, в промасленных тряпках, целенький, весь лоснящийся от масла, тёмно-серый на тёмно-коричневом. Откопал, достал, пощёлкал затвором, заправил патроны и принёс в авоське с Вагонной улицы, с Новой Стройки, к себе домой, на улицу Лысого.
Накануне вечером, был на Дворянской и говорил Ирэне, что поеду в Егорьевск.
— Не делай этого, — предупредила Ирэна. — Завтра для тебя очень тяжкий день, я это достоверно знаю. И вся неделя — тяжёлая. Май вообще нехороший месяц, опасный месяц. Слушай, я дело говорю — не торопись, подожди хотя бы до вторника, не сходи с ума!
Ах, если бы я её послушался!
Но не мог я слушаться её и не мог я не сходить с ума по той простой причине, что я с него уже сошёл — и, похоже, довольно давно.
С хитростью, свойственной полоумным, я сказал: «Ладно, подумаю» и догадался ещё наплести напоследок какой-то хреновины про Хайдеггера.
Расчёт мой оправдался: Ирэна взвилась, тут же доказывать чего-то начала. Я, конечно, согласился (попробовал бы я не согласиться!) и пошёл восвояси, будучи уверен, что она не поднимет тревоги. А наутро отправился в Егорьевск, навстречу своей смерти.