Я находился в самом худшем полубреду-полусне. И вдруг…
Я очнулся посреди ночи и почувствовал, что пространство у моих ног сгустилось. Там стояло что-то чёрное и, определённо, нечто живое.
— Кот здесь? — вопросил я, содрогаясь.
— Я, — был ответ. — Я самый.
Без церемоний он присел на край моей кровати, почувствовалась его тяжесть.
— Да-а, — продолжал он. — Люди зовут меня Обманщиком, Отцом лжи, а на самом деле я — Сын Света.
— Как? Люцифер? — я похолодел.
— О, это лишь одно из имён, одно из воплощений. Есть некое единство, и оно постоянно излучает. Я — один из лучей.
— Что значит это явление?
— Оно значит, что я — есмь. И оно значит, что тебе — конец. Ты поднял слишком большую волну, дружок, ты слишком переполнил воздух своими химерами. А это очень рискованно — бросаться камнями в духовное пространство. Теперь наступило время расплаты. Я пришёл за тобой. Не за телом, не бойся. Я войду в тебя, я выну твою душу из сердца.
Тело моё окаменело, будто у мертвеца. Я почувствовал, как на грудь между сердцем и горлом легла холодная тяжесть, стало больно — и нельзя кричать от боли — всё стиснуто ледяным холодом — и только подобие хрипа вырывалось из глотки.
Вдруг — словно ослепительная вспышка, словно беззвучный взрыв — явился чёрный бог в развевающемся плаще; волосы его взметались от незаконченного движения, зелень венка просвечивала в них; ноздри трепетали, глаза светились радостью и торжествующей молодостью.
— Шакалы собрались полакомиться подранком, — сказал он с издёвкой. — Вонючая нежить… Пшёл!
Чёрное, мохнатое, оскаленное, с козлино-свиной мордой пятно у моих ног безобразно сжалось, захрюкало и взъерепенилось, зашевелило омерзительными когтистыми клешнями.
Улыбка ярости обожгла губы Гермеса. С тихим смехом он поднял кадуце́й — жезл, перевитый двумя змеями — замахнулся — и чёрная мерзость мгновенно испарилась, как чернильное пятно, смытое со стекла холодной водой.
Сияющий бог обернулся ко мне:
— О, как они мне надоели! — в сердцах сказал он и глянул на дверь с презрительной усмешкой. — О́хлос! Представляю, какую чушь он тут вам бормотал:
— Почему вы оставили меня? — спросил я, чувствуя накипающие слёзы.
— Бросьте, бросьте, мой милый. Что это вы говорите! Вы книгу написали?
— Написал, — отвечал я, кутаясь в одеяло.
— Тогда к чему эти упрёки, дружище?
— Ах, книга это всё не то, не то…
Он помолчал, а потом вздохнул как-то удивительно тепло:
— Вы скучали по Мне?
— О да, да!
— Бедный друг мой… А ведь нам придётся…
— Что?
— Ничего, — сочувственно глядя на меня, он уселся на соседний стул. — Ну-ка взбодритесь! Что грустить? Бросьте, давайте-ка лучше пустим пыль напоследок, чтобы все вздрогнули! Ну, развеселитесь! Всё это покажется немного тревожным, но зато будет что вспомнить, уж я вам обещаю.
— О чём вы?
— Пора прощаться, мой друг. Пора прощаться.
— С чем? С кем?
— Со всем! — резко ответил он. — Со старым миром. Со старой жизнью.
— Но зачем? Я ничего и никого не хочу оставлять.
— Ах, если бы дело было в вашем или Моём желании! Мы вынуждены подчиняться обстоятельствам, которые сильнее нас. Я Судьбу имею в виду. Могучую Участь… Ну же, Август! Хватит ребячиться. Поднимайтесь, идёмте; всё будет очень весело или, по меньшей мере, занятно. Вы хотите узнать смысл всего произошедшего?
— О да!
— Вы не хотите оставаться один на один с этой мразью, которая сейчас испарилась отсюда?
— Нет!
— Тогда вам придётся поработать. Я проведу вас невидимыми путями вне прошлого и будущего, и только тогда вы поймёте. Достаточно многое поймёте, чтобы у вас открылись глаза. Не одевайтесь, мы будем там, где вам не придётся стесняться наготы. Вы готовы?
— Да!
— Возьмите мою руку.
Она была горячая, как огонь.
Бог взмахнул кадуцеем и…
Мелькнул Кремль, Старый Город.
Пространство перевернулось, точно мы метнулись в одну сторону, а время — в противоположную. Город сорвало прочь, словно измятую газету, подхваченную ветром с прибрежного песка.
И вдруг глаза ослепли, точно от беззвучного взрыва.
Мы стояли на твёрдой земле.
Первое ощущение было — жаркий слепящий блеск солнца. Каменистая пустыня, потрескавшаяся и сухая, горела безмолвием.
Словно земля Илиона.
Когда глаза привыкли к яркому свету, я с удивлением увидел прямо перед собой остатки недавнего костра. Кому пришло в голову разжигать огонь в таком пекле? А между тем костёр горел, казалось, всего несколько часов назад, и пламя было сильным — земля будто оплавилась от жара.