Слёзы выступили на глазах Пелида. Вспоминались царю Ахиллу родные края, отец, мать, родина, которую он уже не увидит. Жизнь уходила, утекала, как песок из горсти. Он это чувствовал. И смертное томление начинало терзать его могучую душу.
И Приам тоже плакал — бессильными старческими слезами.
— Зачем, зачем? — тихо повторял он.
— Что?
— Зачем мы сидим здесь? Зачем всё это: корабли, войско, осаждённый Город? Что это может изменить?
— О царь: Если бы всё можно было объяснить словами! На этих полях решается судьба мира. Будет ли главенствовать Асия или Европа скинет давнее ярмо и обретёт величие и блеск? Разные народы — и кто-то должен уступить. А почему и зачем это нужно — кто объяснит? Война появляется из ничего. Почему европейцам нужно было вышвырнуть азиатов из их земель? Я не знаю. Но это свершится.
И горел огонь, и стояло в чашах вино, точно жертвенная кровь, и царил под сводом странный уют воинского шатра. А вокруг во мраке лежал стан, тихо было и недвижно. Но Мрак был наполнен жизнью, дыханием; не только потому, что изредка блестело оружие, но оттого, что Ночь была одушевлена — и в этой гулкой прозрачности дух легко воспарял ввысь, оглядывая разом и шатёр, и лагерь, и троянские поля, и чернеющий вдали Илион, и огромное живое море. И Селена светила и плыла вверху среди сонмища звёзд.
— Асия, Европа… Какая бессмыслица! Это всего лишь слова. Разве можно воевать из-за слов?
— Слова, говоришь ты? Но слова — очень дорогая вещь. Это страшная сила и очень дорогая вещь. Дороже человеческой крови. Дороже золота даже. Воевать из-за слов, говоришь ты? Но, в сущности, все войны начинались из-за слов. В одном слове заключается чудовищная сила, может быть — даже сила исполинской земли. Вслушайся в это слово: Асия…
И тяжёлым ладаном повеяло: египетские колонны, ассирийские рельефы, Вавилон и Персеполь, и Финикия, и громадный Храм Иерусалимский, — прошлое и будущее — предстали в благоуханном дыму.
И чернело вино, как жертвенная кровь, и клубился дым у потолка, и горел огонь, отражаясь в стекле, деревянных стенах, заставляя гореть пурпуром старый ковровый ворс, а бронзу — сверкать золотыми бликами.
А башни Кремля стояли за окнами, словно кубки с тёмным вином. И Марк поднялся и глядел в окно, а Бэзил сидел в кресле, вслушиваясь в отзвучавшие слова.
Ночь.
Время.
Звёздный ковёр.
Было тепло, воздух окутывал, словно покрывало. Но не спалось Приаму. Их положили на пороге Ахиллова шатра, постлали мягкие ложа, укрыли тёплыми шерстяными покровами, но ни царь, ни Идей не спали. Хотя Приам был утомлён грустной беседой и вином — сон не шёл к очам.
Что-то должно было произойти, и Приам ждал. Грезил и ждал. Так они лежали, не в силах заснуть, пока таинственный голос не сказал из Мрака:
— Чего ты ждёшь?
Надо было уходить. Оставаться во вражеском лагере до утра опасно. Приам встал, и одновременно, ничего не спрашивая, поднялся Идей.
— Давай собираться. А то мы загостились.
В безмолвии они быстро впрягли коней и мулов.
В безмолвии пошли к выходу.
У ворот их остановил голос стражника, но Приам сказал ключевое слово — Афина — и затем добавил: — Открывай. Мы торопимся.
Ворота с трудом растворились, Приам встал в колесницу и поехал первым; вслед за ним шла повозка Идея.
Ровная долина отсвечивала серебром, и по ней прямым путём двигались две большие крылатые тени: впереди упряжка Приама, а сзади — повозка с мёртвым Гектором.
Тело лежало, укутанное, и лишь открытый лик светился в сиянии Луны, голова чуть покачивалась, и еле заметно шевелились кудри.
И следом за колесницей и повозкой двигался неясный гул: будто шум ветра, будто голос моря. Или это гудело рассекаемое время?
Глухо стучали копыта, и медленно вырастала на горизонте огромная тень — Троя.
Город мёртв.
Городу тысяча лет.
И мёртвого воина везли в мёртвый Город.
И удивительная, торжественная тишина стояла кругом: как во время священнодействия.
Поле напряглось и вдруг наполнилось толпами, словно огромная долина Иосафата. Всё было совершенно пусто, безмолвно, — и одновременно ощущалось присутствие двух неисчислимых толп. В молчании стояли они и провожали движение Приама и повозки с убитым воином. Смотрел таинственный монах и молодой священник, и приказчик в польском кафтане. Смотрели купцы и архитекторы, историки и художники — дружина Хранителей, и живых, и мёртвых. И сотни, тысячи людей сошлись и безмолвно приветствовали и благословляли погребальный бег.